80 лет одиночества

Моим нравственным идеалом стал Андрей Дмитриевич Сахаров, однако его социальные идеи, когда я в 1968 г. в Вене познакомился с его книгой, показались мне теоретически правильными, но политически утопическими, а следовать его человеческому примеру – не хватало мужества. Сегодня я понимаю, что Сахаров был прав в своем рационалистическом максимализме, у него не было нашей идеологической зашоренности, он не приспосабливал конечные цели к наличным возможностям и поэтому видел дальше. Впрочем, того, что произошло в 1990-е годы, не предвидел никто, а «социализм с человеческим лицом» оказался очередной утопией.

После разгрома Пражской весны последние иллюзии относительно возможности прогрессивного саморазвития советского «реального социализма», если таковые еще были, окончательно рассеялись. Чтобы не лгать и по возможности избежать обсуждения советских реалий, я сознательно пошел по пути психологизации личностной проблематики, сконцентрировав внимание на внутренних механизмах человеческого «Я» и на том, как процессы самосознания модифицируются в сравнительно-исторической и кросс-культурной перспективе, а также в процессе индивидуального развития личности. Этому посвящены книги «Открытие Я» (1978) и «В поисках себя» (1984) и ряд журнальных статей.

В профессиональном отношении эти книги, особенно вторая, значительно лучше и содержательнее «Социологии личности». Это самые настоящие междисциплинарные cultural studies, с выходами в историческую психологию, историю автобиографии, языкознание и т. д. Личностно-нравственные акценты также расставлены в них точнее. Известный американский социолог М. Янович определил идейный стержень моих работ как «настоящее прославление личной независимости или автономии», утверждение «высшей ценности независимости мысли и действия»[42]. В абстрактной форме и на «нейтральном» материале я обсуждал наболевшие вопросы о том, что делать индивиду в исторически тупиковой ситуации и какова мера личной ответственности каждого за социальные процессы. В то время как советская пресса трубила, что основа свободы личности – право на труд, я доказывал, что «логическая предпосылка и необходимое историческое условие всех других свобод» – свобода перемещения. «Ограничение ее инстинктивно воспринимается и животными, и человеком как несвобода. Тюрьма определяется не столько наличием решеток или недостатком комфорта, сколько тем, что это место, в котором человека держат помимо его воли»[43].

Читатели понимали смысл сказанного, но демонстративный уход от рассмотрения реальных проблем советской жизни, о которых можно было говорить только намеками, существенно обеднял эти книги. Советский читатель 1980-х уже вырос из иносказаний. Нарочито сухие, формальные ссылки на очередной «исторический» съезд или пленум, без которых книга не могла бы выйти в свет и которые раньше воспринимались просто как досадные помехи вроде глушилок при слушании Би-би-си, теперь становились ложкой дегтя, безнадежно портившей всю бочку меда. Если автор лукавит в очевидном, можно ли доверять ему в остальном? Мои книги по-прежнему было трудно купить, рецензенты их хвалили[44], но я все чаще чувствовал себя вороной в павлиньих перьях. Пример Сахарова и Солженицына (разница между ними еще до конца не осознавалась) обязывал жить и работать иначе, но нравственных сил на это не хватало.

При всех этих ограничениях, обоснование права человека на собственное «Я» в обществе, в котором решительно преобладало «Мы», имело важный, и не только идеологический, смысл. Я исследовал не только социальные факторы самореализации, но и психологические и культурно-исторические предпосылки само-стояния, возможности дистанцирования личности от общества и поиска себя. Это не был абстрактный философский трактат и споры о дефинициях («особь», «индивид», «личность» и т. д.). Вслед за А. Я. Гуревичем – пройдясь по его сноскам и выписав книги, на которые он опирался, я нашел много такого, чего он не заметил, – я пытался построить нечто вроде популярного очерка исторической социологии личности, включая конкретные данные из истории языка, портретной живописи и автобиографии. Вот когда мне пригодилось старое знакомство со школой «Анналов»! Опыт работы в Институте этнографии и знакомство с зарубежной наукой (особенно ценными для меня были работы Жана Стетзеля и французской школы психологии личности) позволил использовать новейшие кросс-культурные и антропологические исследования, касающиеся народов Азии и Африки.