26b5465a54f0fb67580165b5a7e11988

Так он стоял некоторое время. Потом ненависть и презрение к себе самому отступили, перестав закрывать то, что он должен был увидеть. Он увидел это не сразу, а постепенно. И

услышал.

Ручей танцевал. Танцевал, поднимаясь вверх по склону горы, обнимая ее, приникая к ее

древней плоти. Танцевали цветы и кусты, раскачиваемые ветром, ловя ветер сетью своих ветвей.

Танцевали неподвижные камни и узкие расщелины. Сама земля в этой долине двигалась столь

стремительно, как будто бы Стэфан стоял в середине водоворота. Поначалу казалось ему, что

танец набирает силу и ритм, но затем Стэфан понял, что меняется не танец, а он сам, и взору его

открывается все большая часть вечного танца. Затем пришло понимание, что танец этот ничем не

отличался от музыки: движение и звучание были одним целым.

Он перевел взгляд на гору. Еще миг, и она тоже... Да. Гора пела. Облака закручивались

вокруг ее вершины двойным водоворотом. Воздух дробился на бесчисленные хрустальные

осколки, которые кружились и издавали звуки, подобные звону бесчиленных колокольцев. Мир

выгибался. Земля, где стоял Стэфан, стремительно погружалась вниз, изнанка небесного свода

вытягивалась вверх. Это были две чаши, одна из которых была перевернута и установлена на

другой, а горизонт был линией их разделения, и Стэфан находился в сердцевине этого

неподвижного, неописуемого, молниеносного буйства.

Что-то толкнуло его изнутри. Сначала неуверенно и неумело, а затем все быстрее и

быстрее он стал двигаться, стараясь ухватить этот гремящий ритм, слиться с ним, раствориться в

нем. Он вскидывал руки и ноги, изгибался, как змея, кружился и кувыркался. Может быть, его

движения были нелепыми, но поблизости не было никого, кто мог бы посмеяться над их

нелепостью. Сам же Стэфан не думал об этом. Временами ему казалось, что он парит над землей,

поднимаясь и опускаясь, ступая по воздуху так же уверенно, как будто под ногами его была

твердая поверхность. Он забыл себя. Он двигался все быстрее, быстрее. В любой момент он мог

свернуть себе шею, слишком резким движением сломать руку, сместить позвонки. Лишь каким-то

чудом ему пока что удавалось избежать этого, кувыркаясь и падая на землю, рывком поднимаясь

обратно, выгибая руки, ноги и торс самым немыслимым образом. Он ни о чем не думал.

Что-то росло в нем, мучительно прорывалось наружу, трепетало, подобно цветку, готовому

раскрыться. Оно поднималось откуда-то изнутри, достигало сердца и горла, током мучительного

экстаза восходило выше, проникая в череп, и тонким, незримым ароматом выходило из макушки.

Он хрипел, дыхания уже не хватало, но он продолжал танцевать. Мир кружился и бился в одном

ритме с биением его сердца. Стэфан чувствовал: еще немного – и он упадет без сил. Может быть, он умрет. Не выдержит сердце. Еще... еще немного. Не быть собой, чтобы найти себя...

То, что с некоторых пор обитало внутри Стэфана, где-то вблизи сердца, вдруг обрело

голос. Оно сказало: «Все это я дам тебе, и даже большее. Ты будешь избавлен от страхов, от

сомнений, от слабости. Прими мою Силу – и я преображу тебя.» «Да!..» – Выдохнул Стэфан. «Ты

забудешь себя.» – Пообещал голос, но это обещание не вызвало в юноше ничего, кроме прилива

экстатичной радости. Что помнить? Прозябание в деревне? Да пропади оно пропадом... «Ты

изменишься.» «Да. Да!» «Ты станешь вечно жить внутри этого танца. Ты будешь видеть его и

ощущать постоянно. Твое прежнее тело и естество не приспособлены к тому, чтобы танцевать в

этом ритме. Новые – будут.» «Да!!!»

Кажется, он закричал. Но он не услышал своего крика. Рев танца поглощал все звуки, движение музыки стало подобно урагану, в сердцевине которого оказался Стэфан. То, что

раскрывалось в нем, раскрылось. Само по себе оно было еще слишком слабо и раскрылось

слишком рано. Но рядом было нечто иное, более сильное, нечто, сравнимое с деревом или целой

рощей – если сравнивать самого Стэфана с только что пробудившимся цветком. Он потянулся к

этому большему и был укрыт, убережен от чудовищных ветров, дующих вовне. Лес спас его. Он

стал частью леса, цветком, выросшим под сенью древних тяжелых ветвей. При этом он, кажется, потерял что-то... Но он не жалел об этом. Он разучился жалеть.

Сторонний наблюдатель, оказавшийся бы в этот час в горной долине, увидел бы

престранную вещь. Сначала какой-то юноша прыгал, скакал и изгибался вблизи ручья, но затем

он, двигавшийся поначалу как деревенский увалень, стал откалывать коленца, которым могли бы

позавидовать умелые жонглеры и акробаты. А затем он начал меняться.

Вместо двух мельтешащих рук появилось четыре, а затем, разрывая рубашку, показалась

еще пара. Новые руки были длинными и свободно изгибались во всех направлениях. Да и можно

ли назвать их руками? Поначалу их цвет почти ничем не отличался от цвета кожи Стэфана, но