_2020_10_28_03_57_12_770

одурманивала читателя ясностью и простотой своих решений и превращалась в опасный миф,

ничего общего с действительностью не имеющий. (Социалистический реализм, пожалуй вред-

нее любой, даже самой примитивной утопии)».

Этот миф и Набоков – полярные явления. Даже по сравнению с далеко не однозначными

творениями русской классики набоковские романы особенно яростно противятся любым сло-

жившимся концепциям. Такой бунт дал возможность не одному иностранному или эмигрант-

скому (не говоря уж о наших) критику сказать о том, что Набоков порвал с традицией русской

литературы, пошёл своим путём и забрёл в тупик. Набоков действительно шёл «против тече-

ния» многих идей минувшего столетия, сообразуясь со своим опытом и опытом ХХ века. Он

отрицал «линейное» развитие литературы, рассматривая ее движение скорее как неожиданный

ход конём, не верил ни в «богоносца», ни в коллективный разум, ни в народнические рецепты

спасения, ни в федоровское «общее дело». «Для меня рассказ или роман существует, только

поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой

черед, я понимаю, как особое состояние, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то

– связанным с другими формами бытия, где искусство (т.е. любознательность, нежность, доб-

рота, стройность, восторг) есть норма. Все остальное, это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от

дребедени обычной, но зато подаётся в виде громадных гипсовых кубков, которые со всеми

предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хоро-

шенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».

Всю сознательную жизнь он прожил изгоем. Родившись в Санкт-Петербурге в 1899 году

в богатой аристократической семье, Набоков провёл счастливейшее, совершеннейшее (как он

сам потом писал) детство, и утрата родины в конце гражданской войны, эмиграция были вос-

приняты им как потеря рая, как страшная психическая травма, которая в результате явилась

для него мощным творческим импульсом. «Личная моя трагедия – которая не может и не

должна кого-либо касаться – это то, что мне пришлось отказаться от природной речи, от моего

ничем не стеснённого, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второсте-

пенного сорта английского языка, лишённого в моем случае всей той аппаратуры – каверз-

ного зеркала, черно-бархатного задника, подразумеваемых ассоциаций и традиций – которыми

туземный фокусник с развевающимися фалдами может так волшебно воспользоваться, чтобы

преодолеть по-своему наследие отцов».

Начиная с ранней поэмы «Детство» (1922), Набоков возвращался к этой теме, она в его

русскоязычных романах 20-30-х годов прошлого века постепенно утверждается как тема «зем-

ного рая», давая автору, как это было и у Пруста, возможность создания определённого рода

этики, основанной на незыблемости детских представлений, на памяти о совершенном мире.

Варьируясь из романа в роман, от «Машеньки» и «Защиты Лужина» до «Дара», эта тема ста-

новится основой всего цикла, который благодаря ей превращается в некое надроманное един-

ство, что с полным правом можно назвать «метароманом» (термин В. Ерофеева).

«Мне кажется, что всякий настоящий писатель продолжает ощущать связь с напечатан-

ной книгой в виде постоянного успокоительного ее присутствия. Она ровно горит, как вспо-

могательный огонёк газа где-то в подвале, и малейшее прикосновение к тайному нашему тер-

мостату немедленно производит маленький глухой взрыв знакомого тепла. Это присутствие

113

И. В. Щеглова, Е. Князева, Е. Степанцева. «Пишем роман. Основы писательского мастерства. Очерки и размыш-

ления»

книги, светящейся в неизменно доступном отдалении, удивительно задушевное чувство, и чем

точнее совпала книга с ее умозрительными очертаньями и красками, тем полнее и ровнее ее

свет».Мир литературы оказывался у Набокова не только субъектом, но и объектом. В преди-

словии (1963) к английскому изданию «Дара» он писал: «Ее (книги) героиня не Зина, а рус-

ская литература. Сюжет первой главы сосредоточен вокруг стихотворения Фёдора. Во второй

литературное творчество Фёдора развивается в сторону Пушкина, и здесь он описывает зоо-

логические изыскания отца. Третья глава оборачивается к Гоголю, но настоящий ее стержень –

любовное стихотворение, посвящённое Зине. Книга Фёдора о Чернышевском – спираль внутри

сонета – занимает четвертую главу. В последней главе сходятся все предшествующие темы и

намечается образ книги, которую Фёдор мечтает когда-нибудь написать: «Дар».

«Дар» не был в этом отношении исключением. Если внимательно приглядеться, мысли

о литературе, философии и практика творчества, жизнь художника не перестают быть излюб-

ленными набоковскими темами от ранних русских рассказов и стихов до поздних английских

романов. Если назвать, то это «Пассажир», «Уста к устам», «Адмиралтейская игла», «Тяжёлый

дым», «Отчаяние», уже упоминавшийся «Дар», «Изобретение вальса», «Событие», «Василий

Шишков», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь», «Ада»,