19 лет

Через сени, на кухне основных хозяев утром и вечером ругались, проклинали один одного за кокой-то тук. за сало, за ливер, а кто виноват, видно, толком и крикуны не знали. Когда начинался верхал, я затыкал уши и ниже склонялся над книгою. Франуся бурчала: «Опять нечистые расходилися». Особенно доедали старшую дочку. Войною она нагуляла с полицаем байстучка. Маленький золотушный хлопчик часом отцом называл деда, а тот кричал: «Твой папа – Ваня в Магадане, а ты с мамкою на мою шею уселися, чтоб вас гром…» Вся семья срывала злость на несчастном ребёнке, упрекали его несчастную мать ложкой затирки и шкваркою. Она кричала в отчаянии: «Каб не дитя, давно б ринулась под паровоз. А лиха вам! Вы ж его, нелюди, голодом заморите». Мне было жаль её и золотушного хлопчика. За ширмой стонала и ойкала Франуся даже от скрипа табуретки. Мне хотелось скорее сбежать в школу и на уроке забыться от ежедневной грызни. С учениками я говорил, как со взрослыми людьми – многие девчата еле помещались за партами, хлопцы брились и говорили басом и, не таясь, курили.

На уроках задавали неожиданные вопросы, приохотились читать новинки литературы, часто оспаривали официальные оценки повестей Павленки и Панфёрова, а мне приходилось выкручиваться, искать неубедительные доводы, хоть и сам им не верил.

В десятый класс ходил сын местного священника Слава Шоломицкий, старательный и способный, высокий, с тонким лицом и душою белокурый юноша. Его интересы были куда шире школьной программы, он старался до всего дойти сам, писал самостоятельные интересные сочинения. Его оценки и характеристики чаще не совпадали с оценками учебника. Я был обязан наставлять его на правильную линию, поправлять и снижать оценки, но за оригинальность мышления всё же ставил пятёрки и страховался минусом. Другие учителя оценивали его безукоризненные знания только с классовых прозиций – старались срезать, снизить оценку, но прицепиться к Шаломицкому было не так просто, и в журнале у него были одни пятёрки и четвёрки. Слава надеялся, что только медаль поможет поступить в медицинский институт, иначе с его происхождением не стоило туда и соваться. Он был единственный претендент если не на золотую, то на серебряную медаль.

Но где уж там! Как только я на педсовете заикнулся про это, поднялась целая буря, заговорили про политическую близорукость, беспринципность, напомнили, кто его отец. “ Мы же оцениваем не попа, а сын, как известно, за отца не отвечает”, - убеждал я. “Юридически да, - парировал военрук Севрук, - а фактически классово ненадёжный элемент” – и снизил оценку по военному делу, директор – по истории.

Вместо мединститута Шаломицкий поступил в духовную семинарию, потом окончил академию и стал профессором богословия. Через много лет мне рассказывали, что он приезжал к родитеям на собственном “ЗИМе” и посмеивался над былыми одноклассниками пролетарского происхождения. Если бы не излишняя осторожность принципиальных учителей, не профессором богословия, а возможно, профессором медицины стал бы Вячеслав Шаломицкий. Не об идейной чистоте заботились осторожные учителя, а дрожали только за себя, что бы, боже сохрани, никто их не упрекнул в ослаблении, потере партийной принципиальности. А я думал, сколько мы теряем талантливых молодых людей в науке, технике только потому, что кому то не нравится папина анкета.

С Шоломицким мы жили на одной улице и часто после занятий вместе шли одной дорогой. Он, видимо, доверял мне, а может догадывался или знал, какая судьба закинула меня сюда, и говорил со мной открыто и искренне: “Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, а почему детей в пелёнках выслали вместе с родителями, почему я с первого класса чувствую себя чужим, худшим, даже одноклассники боятся со мной дружить. А мой отец ничего плохого не делает, силой молиться никого не заставляет, только учит добру и совестливости. Часто людям нужна исповедь и утешение, совет и поддержка, вот и идут… А в чём виноват я?”

Я, как умел, утешал его, говорил, что местные перестраховщики чего то не понимают и боятся, что придёт время и всё встанет на свои места. Он не очень внимательно меня слушал, я и сам в это не верил. С одним он соглашался: что надо старательно учиться, больше знать, быть трудолюбивым, настойчивым. Мы прощались возле моего заулка, и я нехотя шёл слушать Франусино ворчание и скандалы из-за жира и сала.

Из каких то американских, юнровских складов на школу выделили две пары обуви. Одни ботинки достались математику Михаилу Фёдоровичу Гуриновичу, другие – мне. Огромные, из негнущейся искусственной кожи на толстой подошве, подбитые лупатыми гвоздями, они спасали меня от холода и сырости. По дороге в школу на камнях мостовой из-под моих ботинок летели искры и слышался кавалерийский грохот.