19 лет

Через два дня мои уроки поствят в расписание от пятого до десятого класса. Прозвенит звонок (как на мои похороны), приду в класс, и что я скажу своим ученикам, что им открою. От волнения полностью отключилась память, даже не догадался спросить у директра про учебники, считал, что у учителя должны быть свои.

Учительская и два смежных класса – в доме расстрелянной немцами семьи. Учителя поглядывают на меня со сдержанным интересом, знакомятся, называют имена и отчества, но разве всех сразу запомнишь. Путаются Ларисы и Людмилы, Тамары и Татьяны. Мужчин меньше, и они запомнились скорее. Особенно двое – симпатичный розовощёкий на протезе Иван Васильевич Могилевец и невысокий, с лёгкой сединой на висках, с правильными чертами интеллигентного лица Григорий Антонович Мазовецкий. Бросился в глаза военрук в кителе с множеством орденских планок и значков, с передним золотым зубом Михаил Адамович Севрук.

Директор в шкафу нашёл учебники по литературе и хрестоматии, оставленные моим предшественником. Я обрадовался потрёпанным, исчёрканным книжкам. Не было только грамматики. Я же за столько лет забыл точные определения частей речи, правила правописания и пунктуации, да при нашей нестабильности “стабильных” учебников они менялись чаще, чем поры года. Язык я никогда не преподавал. Грамматика казалась сухим и скучным предметом, учил её, чтобы только сдать зачёт. С того времени прошли десятилетия, и в памяти почти ничего не осталось. А надо ж идти, учить тому, что и сам как следует не знаешь.

Напрягаю память, вспоминаю лекции выдающегося профессора-полиглота Бузука, научную грамматику, прослушанную у профессора Ломцева, практический курс Юргелевича. И что-то начинает воскресать в голове: сначала зрительные образы преподавателей, потом – элементы лекций, терминология, наиболее сложные языковые особенности и примеры.

Прозвенел звонок, учителя разошлись по классам. У меня урока не было. Торопливо листал учебники, чтоб хоть представить, чему буду учить своих взрослых учеников. На этажерке лежали пачки ученических тетрадей с первой смены и какой-то учебник. Глянул и обрадовался – грамматика для третьего класса. Заколотились руки: никогда в жизни ничего чужого не брал, а тут уцепился, как утопленник за лозину, и решил согрешить. Колотилось сердце, озирался, не видят ли меня через окно, и спрятал учебник между своих книжек.

Завтра у меня первый урок в десятом классе. Надо как следует подготовиться, а как и где? В моём холодном коридорчике темно и днём. Лампа горит только на хозяйской половине. Там слышен гомон и весёлый смех, женщины что-то примеряют, говорят про фасоны, а я, свесив голову, сижу в поддёвке на топчанчике в полном отчаянии. Как же без света готовиться к урокам, писать планы, проверять тетради? В продаже ламп нет. Учителю выдают три литра керосина и девять килограммов муки на месяц. Вот тебе – харч и свет. Даже коптилку сделать не из чего, да и позволит ли хозяйка коптить потолок.

На теперешний разум и смелость пошёл бы к хозяйке, попросил разрешения посидеть при её свете с отдачей сгоревшего керосина, но за десять лет унижений и страха я не отваживался ничего просить и надеяться на чьё-то сочувствие. Действительно, сфомировалась психология загнанного и запуганного раба, существа низшего сорта, комплекс неполноценности.

В минуты отчаяния с сожалением вспоминал лагерь: там была надёжная пайка каждый день, баланда, место в бараке и свет от маленького движка. И не надо было ни о чём волноваться и думать. А тут – голод и мрак, волчий билет, страх перед провалом в педагогике, отчаяние и безнадёжность и неодолимая тревога за мою маленькую семью.

Одно спасение – уроки у меня во вторую смену, можно что-то полистать и почитать, хотя бы для завуча слепить какой-то план уроков. Надежды на педагогическую каръеру были шаткими и неуверенными. Не раздеваясь лёг на топчан, закрыл глаза, а сон так и не брал. С вокзала слышался звон буфера, подвешенного вместо звонка, а мне казалось – на вахте звонят подъём, даже инстинктивно порывался встать. К действительности вернули голоса за стеной –басовитый незнакомый шёпот и игривый смех хозяйки. Мозг сверлил один вопрос: за что я такой несчастный, почему все беды бьют по мне без промаха.? Вспомнилось голодное детство в гражданскую войну – похлёбка из гнилой таранки в столовой для детей красноармейцев, голодное существование на Бобруйском комбинате, мелкое увечье, метание в тифозной горячке между жизнью и смертью, студенчество на трёхстах граммах хлеба, редкой капусте и чае с сахарином. Но тогда согревали и тешили розовые утопичные надежды, вера в счастливое будущее, и оно пришло страданиями следствия и десятью годами издевательств и голода, нечеловеческой работы за колючей проволокой и постоянно на мушке винтовки.