19 лет

Вскоре вошёл высокий, длиннолицый красивый мужчина в поддёвке из шинельного сукна, простроченных чёрных бурках и резиновых чунях, облитых горячей брагой, или, как чаще говорили, бардою. Звали директора Иван Тимофеевич Бондарчик. Он обрадовался, что восстановится десятый класс, учителям добавится нагрузка и зарплата. Я боялся, что сейчас он начнёт расспрашивать, кто, что, откуда я, где учился, где работал. Но у него хватило такта не расспрашивать. Я сказал, что жил в Горьковской области, потянуло в родные края, а чтобы опередить вопросы, рассказывал про Москву, про разбитый и сожжённый Смоленск, целые горы раскрошенной военной техники вокруг железной дороги, старался больше сам расспрашивать про школу. Большая типовая десятилетка со всем оборудованием сгорела в войну, остался только фундамент, теперь классы разбросаны в нескольких опустевших хатах и в этом бывшем поповском доме. Коллектив небольшой, но дружный, ученики все переростки. Известно, в войну почти четыре года не учились. В десятом классе только двенадцать человек. Они уже знают, что будет новый учитель, и спрашивали, когда приходить на занятия.

Какие занятия? Боже мой, Боже! Что я им скажу? У меня ведь ни учебника, ни программы, даже тетрадки нет. Даты и биографии Пушкина, Лермонтова и Гоголя в общих чертах ещё помню, а в десятом же классе современная литература, новые произведения авторов, которых я не слышал и не читал. Сердце забилось под самым горлом. Ощутил себя Хлестаковым, обманщиком учеников, директора и учителей. Представил, как через какую-то неделю турнут меня как самозванца и пройдисвета, неуча со справкою. Я же десять лет книги в руках не держал.

Тепло и горячая бульба с кислым молоком разморили меня после бессонной ночи в Осиповичах и напряжённого дня в Слуцке. Хозяйка это заметила, знала, что идти мне некуда, и начала стелить постель на узеньком дощчатом диванчике. Я разделся и нырнул под одеяло, пропахшее младшим Бондарчиком. Закрыл глаза, а заснуть не мог: ещё долго управлялсь хозяйка, у маленького Ваньки резались зубки, и он то хныкал, то криком кричал. Под таканье ходиков провалился в тревожный сон, снова чудилось, что скоро подъём и развод…

Ночью стучала люлька, шлёпали босые ноги, слышался шёпот «Сціхні ты, неслух, а-а-а, люлі, кураняты ўсе паснулі” и снова прорва мучительного сонного бреда. На рассвете заверещали, загремели лычами в двери свиньи, видно, унюхавши в сенях свежую брагу. За стеной что-то двигали, брязгали вёдрами, ляпали крышки парт, видно, техничка убирала классы к занятиям.

После завтрака повёл меня директр искать квартиру. Я и сам понимал, что тут надолго задерживаться нельзя. Шли мы длинной песчаной улицей. На пустырях из бурьяна и седой полыни виднелись кровельки землянок. Из металлических труб выползал и стлался дым. Миновали неогороженное кладбище с наклонившимися крестами, большой дом аптеки, нефтебазу, попадались просторные дома сс столетниками и геранями на окнах. Я смотрел на них, как на несбыточную мечту. Все дома, хаты и даже землянки были заселены семейными офицерами из соседних городков.

Бондарчик останавливался со встречными, спрашивал, не знают ли, где можно пристроить нового учителя. На меня смотрели с кимой-то сочувственным интересм, а мне казалось, что все уже знают, кто я и откуда взялся. Я молча стоял сбоку, как телёнок, которого никто не хочет покупать. Так мы дошли до конца местечка. Улица кончалась в редком сосоннике. Слева, на месте бывшего вокзала, стояла досчатая будочка с кассой и буфетом. Напротив была почта. Она мне и была нужна. Отбил одну телеграмму в Минск двоюродному брату, другую жене в Калининскую область, чтоб срочно прислали необходимые учебники по языку и литературе.

На почте Бондарчик упросил моложавую уборщицу хотя бы временно пустить меня на квартиру. У неё был небольшой домик около почты, где она жила со слабенькой матерью. Между кухней и комнатой был маленький коридорчик с узким топчаном и венским креслицем. Директор расхвалил мой приют, чтоб только скорее сбыть меня с рук, а там не было ни стола, ни лампы. Зато пар вырывался изо рта при каждом слове. Я был удручён, но выбирать не приходилось. Возвращались мы молча.

С фанерным лагерным чемоданом я медленно брёл на свою первую на воле квартиру. Знал, что долго там не наживу, по привычке оглядывался, а встечные бесцеремонно рассматривали меня, как каждого нового в небольшом местечке. Они о нём знают иногда больше, чем он сам о себе. А меня донимали воспоминания, думы про мою неустроенную семейку, жену без работы и карточек на продукты и охватывала тревога перед первым уроком. Даже мелькала мысль: сесть тихонько в поезд и исчезнуть отсюда. А подъёмные? Присвоил и сбежал? Найдут и снова тюрьма. Пусть будет как есть. Посмотрим, чем закончится моя преподавательская карьера.