19 лет

За что же попали в лагерь эти несчастные? Статьи у них были самые разные: мошенничество, подделка документов, растрата, воровство и даже мародерство. Ходячих отправляют в бараки. С телег кого ведут, кого несут. Вместе с начальниками этап принимает заключенная докторша Мина Симоновна Головчинер. Немощных забирает в стационар, едва ходячих определяет в слабосилку. Осматривает, расспрашивает, а сама чуть сдерживает слезы: в Ленинграде остались её близкие. Где они, что с ними — ничего не знает. По этим скелетам видно, что пережили люди брошенного на вымирание великого города. В довершение всех мук эти несчастные попали еще и в неволю. Боже мой, за что? Это мучает каждого из нас. Так за что же? У одной умерла сестра, и она три дня по сестриной карточке получала по 125 граммов эрзац-хлеба. Вторая подделала талон. Третья вытащила карточку из кармана мертвеца. И за всё за это — тюрьма, лагерь, срок пять, восемь и десять лет.

У некоторых наших ленинградок начался голодный психоз: они забывали своё имя, выскакивали ночью из барака нагишом и бежали в столовую. У них не осталось признаков женственности — чудилось, едва переставляет ножки-спичечки стриженый безгрудый подросток. Им все сочувствовали. Мина Симоновна добилась, чтоб их кормили понемножечку четыре раза день, в санчасти варили хвойный настой и давали каждой по чашечке зеленоватого горького питья. Цокур распорядился давать ленинградкам свежих овощей. И они помалу оживали, приходили в себя, но пока могли только есть, и то под присмотром докторши, чтоб не давились, не глотали непрожеванное. Но порядок есть порядок: раз прибыл этап, увеличивается и план. Начальник выторговал для ленинградок две недели на поправку.

Оголодалые люди поправляются на глазах — розовеют лица, оживает, становится осмысленным взгляд, постепенно возвращается сила. Поползли и ленинградки на фабрику настилать вату, подбирать обрезки в закройном цеху, а потом сели и за мотор. Сперва шили рукавицы, белье, маскхалаты, а затем взялись и за телогрейки.

Тем, что ожили, что выжили они были обязаны Цокуру, Мине Симоновне и агроному Бахтину. Этап с того света всё же вернулся на землю.

Через пару месяцев они уже не узнавали друг друга, «гадкие утята» превратились в привлекательных женщин и некоторые тишком даже прошмыгивали в мужские бараки. Интимные отношения в лагере категорически запрещались. Ночами по всем углам шастали дежурные и вылавливали нарушителей режима. Когда к начальнику привели первую изловленную ленинградку, он расхохотался и похвалил: «Ну, молодчина! Значит, будешь жить! А чтоб другие не бегали так нахально, остынь до утра в изоляторе».

ЖАН И ЖОРА

Стричь и брить начальника приходил прямо в кабинет парикмахер Жора Слушник, одессит, осужденный за мелкое воровство на четыре года. Мастер он был отменный: ножнички мелькали над лохматой Цокуровой головой, как ласточкин хвост, звонко цокали и позванивали, бритвою, казалось, он не касается щеки. А как он выстригал волосинки из ушей и ноздрей, как подбривал шею! От массажа ловкими ладонями начальник жмурился, как сытый довольный кот. Услугами в кабинете пользовался ещё и начальник оперчекистского отдела, невысокий, рыхловатый лейтенант в роговых очках, не снимавший даже у себя за столом голубой фуражки.

Парикмахерская была при бане. Жора старательно стриг бригады, деликатно брил потаенные места при санобработке женщин, не позволяя лишнего прикосновения и движения. Озорные блатнячки говорили при этом непристойности, соблазняли его, но Жора лишь мычал, крутил головою и даже краснел порою. И начальник говорил при нем с подчиненными или по телефону о вещах, о которых зэкам знать было не положено: Жора был глух и нем, как пень. Говорили, что на повале его накрыла елка, исхлестала сучьями спину, ранила в затылок, и с той поры он утратил слух и речь, понимал только жесты. На вопрос, написанный на бумажке, о профессии Жора написал «паликмахер». Так он и попал на третий лагпункт.

Обычно вызывал его к начальнику высокий статный румын Троян Унгуряну. У Трояна была парализована левая рука, но и одной правой он ловко сворачивал цигарку, чиркал спичками, зажигал фонарь. По формуляру он был Троян, а звали проще — Жаном. В войну он попал в Бессарабию, задержался там, с приходом наших его заподозрили в шпионаже, дали восемь лет, и Жан очутился в лагере. Однако какой из него работник с одной рукой? Вот и дали Жану фонарь «летучая мышь», обязали будить и выводить на вахту бригады, следить, чтоб строем ходили в столовую, чтоб после отбоя не шлялись по зоне, чтоб не журчали струями сонные с крыльца, чтоб в мужские бараки не бегали женщины. Не трогал он только каптёров, поваров, пекарей и хлебореза, не замечал, как шмыгали фабричные бригадирши и кладовщицы к своим хахалям.