19 лет

Ночами дежурила вместе с Жаном вольнонаемная Дуська. Она щеголяла в аккуратной шинельке, хромовых сапогах и сдвинутой на правое ухо пилотке. Погоняют с вечера распутниц, закроют кого-нибудь в кондей, а потом с чувством исполненного долга по укреплению морали заключенных и завалятся в боковушке при изоляторе, дрыхнут в обнимку до самого подъема.

От фабричных бригадирш Жану перепадали катушки ниток, от кладовщицы — ладные куски ткани. Всё это Дуська загоняла за зоною, возвращалась со скоромным, а то и бутылкой самогона для Жана. Брадобрей жил при бане и не запирал дверь в предбанник, если знал, что туда этой ночью проберутся Жан и Дуська. Они же знали, что Жора никому ничего не скажет, говорили при нем не таясь, подтрунивали над ним, а он и ухом не вёл. Когда Жан приводил Жору к начальству, тот шутил: «Три руки и один язык на двоих».

Срок у Жоры приближался «к звонку». Он собирался на волю: выменял у кого-то из новеньких фартовые коричневые брючата, темно-синий пиджак, рябенькую кепочку-восьмиклинку. Он знал, что его не задержат до особого распоряжения, как задерживали контриков, статья и срок у него были детские, до освобождения оставались считанные дни. Он уже сдал парикмахерскую, документы почти все были оформлены — оставалось лишь выписать на комендантском лагпункте паспорт «с минусами»,— и кати, Жора, на Черное море.

Проститься с начальником Жора пришел сам, без вызова. Постучал в кабинет и сипловатым голосом поздоровался. Цокур вскочил со стула, захлопал глазами и после паузы проговорил: «А еди твою качалку, так ты говорить научился, а?» — «Нет, гражданин начальник, чуть не разучился за эти три года! Зато жизнь свою спас: на повале давно бы загнулся, вон сколько моих корешков вывезли за вахту. А теперь даешь Одессу-маму! А не пустят, всё равно на юг махну — намерзся, аж душа до самых ребер посинела». — «Как же ты три года терпел и не сказал ни слова?» — «Думаете, было легко, когда вы потешались и мужики издевались, а шалашовки на нос вешались? Одного боялся - заговорить спросонья. Когда ещё жил в бараке, на ночь — будто зубы болят - подвязывал полотенцем челюсть. Ох, и намучился же я, сам с собою заговорить боялся, язык до крови прикусывал. Но всё же это лучше, чем пилить тебе-себе-начальнику… Большое вам спасибо, что поддерживали и подкармливали. И за то, что при вас брить-стричь научился».— «Ну ж и сучий сын ! Сколько же ты нас, дураков, за нос водил!» Цокур надавил кнопку звонка. В кабинет вошла дородная секретарша из эвакуированных. «Полюбуйся, Аня, на этого филона. Он не только говорить, но и петь умеет. Ну-ка врежь, Жора, «С одесского кичмана бежали два уркана». А вот в Одессу тебя не пустят, город режимный».— «Ничего, там Крым рядом, Крым большой, одному человеку всегда место найдется. А сюда постараюсь больше не залетать, товарищ начальник. Теперь так можно?» Начальник похлопал его по плечу: «Ну, артист! Давай чеши, как когда-то говорили, с Богом».— «А вы знаете, как зовут вас многие? Батей».— «Это не поднимает мой авторитет. Вот и ты меня так надул. Ну, прощай!» И Цокур подал руку.

Мы расставались с Жорой около вахты. Он никак не мог наговориться, глаза светились умом и весельем, когда рассказывал в подробностях о прощании с начальником.

Я шел в контору под окном начальника. Он постучал в стекло и велел прислать к нему Унгуряну. Я знал, что Жан дежурил ночью и сейчас, должно быть, крепко спит. Открытая в его кабинку дверь была завешена от мух и комаров рыжеватой упаковочной марлей. На топчане спал Жан в одних трусах. В клетушке звенели мухи, бились в окно, ползали по объедкам на столе, а огромная синяя гудела над его мокрым лбом. Когда она садилась, Жан тут же, не просыпаясь, сгонял ее… левой рукой. Я глядел — и глазам своим не верил. Это же надо: только что заговорил глухонемой Жора, а этот парализованной рукой гоняет мух…

Я знал, как придирчиво осматривали врачи Жана, пока не признали его инвалидом,— кололи руку иголками, прижигали, но у Жана не дрогнул ни единый мускул. Вот это выдержка — ради того, чтоб выжить. Я разбудил его. Он одевался при мне с помощью лишь одной руки, левая болталась, как плеть. Я смотрел и улыбался. «Ты чего лыбишься?» — «Ложась спать, привязывай «больную» руку к ноге, Жан. Я ничего не видел, но совет мой всё же запомни». Жан покраснел, потискал мой локоть и побежал скоренько к начальнику.

ТРЕВОГИ И НАДЕЖДЫ