19 лет

Перед концом работы, где-то около полуночи, начальник вызывал Иосифа Александровича, и они вдвоем по скупым газетным информациям пытались представить себе подлинное положение на фронтах, строили прогнозы, и Матуль ошибался очень редко. Дневальным у нас был самострел, дробненький хитренький мужичишка Гришка Сергунин. О своих «подвигах» на фронте рассказывал коротко: «Лежу себе в окопе, зажмурюсь и постреливаю, а куда — Бог его ведает. А всё вокруг гремит, горит и дрожит. Забьет, думаю, а помирать не хоцца, вот и стрельнул себе в руку, сам не знаю как. Дали червонец, но ведь жив, а на повал не погонят— инвалид. Кончится война, может, и домой отпустят». Он внимательно слушал сводки Совинформбюро, складывал наши и немецкие потери вместе и докладывал полковнику: «Люду-то, люду, Ляксандрыч, сколь погибло!» — и называл громадную цифру. Матуль втолковывал ему, что больше положили фашистов, но Гришка стоял на своем: «Все равно — люди. И нас, и их насильно на смертушку погнали. Всех жалко».

ЭТАП С ТОГО СВЕТА

Изо всех начальников Цокур был и оставался человеком. Он переживал из-за каждой смерти, а трагедия с Федей Беляновым добавила седины в его кудрявой голове. Бригады лесорубов и грузчиков кормил только по третьему котлу, весь урожай немалого подсобного хозяйства шёл в котел, туши бракованных лошадей попадали на кухню. Возможно, кто-то скажет, а не скажет, так думает: «Пристроился в придурки— и хвалит своего начальника». Его давно нет на свете, но я уверен; что никто из лагерников третьего лагпункта, оставшихся в живых, не помянет его недобрым словом. Суровый с виду, Цокур был отзывчивый и даже душевный. Может, не всё, как и мы, понимал, но о многом догадывался и нередко говорил в сердцах мне или Матулю: «Какие же вы враги? Если люди так работают на оборону, не хочется верить, что они преступники, антисоветчики».

Не так давно я узнал, что после XX съезда КПСС, Цокур уволился из той системы, пошел в хозяйственники, помалу с горя спился и преждевременно умер. Видно, замучила совесть, что и он причастен к страшной трагедии.

Примерно так же сложилась судьба и начитанного, даровитого бывшего начальника КВЧ Вени Комракова. После лагеря он работал в районной газете в Костромской области. После моей реабилитации встретил в печати мое имя, разыскал, и у нас завязалась переписка. В каждом письме слышались надлом, отчаяние, разочарование. Однажды сообщил, что его кладут в наркологический диспансер, дочь с переломом ноги попала в больницу, дома еще двое детей и ни копейки денег, Я знал совестливую и красивую эвакуированную из Торопца Лизу — она вышла за Комракова. Были счастливы, но недолго. Сочувствуя ей, я побежал на почту и телеграфом послал двести рублей. Благодаря за деньги и внимание, растроганная Лиза написала, что Веню замучили кошмары, бессонница и галлюцинации, он запил, несколько раз срывался с работы, семья бедствует.

Так кончали совестливые люди, которых затянула в своё жерло страшная машина террора, сделала участниками кровавых преступлений. Одни спивались, другие кончали самоубийством. А григоренки, русаковы, фомичевы — эти живут, получают большие пенсии и поучают молодежь, и их не мучает совесть, ибо чего нет, того нет, и не снятся им плужниковы,: синякины, пекаревы пристреленные на вахте за «контрреволюционный саботаж» и сотни замученных ими невинных и талантливых людей, Они живут и гордятся, что служили в «органах», стояли на страже государственного покоя и безопасности.

Может, это отступление покажется лишним и несвоевременным, но мне думается, оно необходимо в этой небольшой главке.

Летом 44-го года из управления приказали подать на станцию Пруды десять подвод под этап. Что за важный «контингент» прибывает, не догадывался никто. Фабрике требовались мотористки и ожидали женщин. После полудня на вахте ссаживали с телег каких-то серых, с посиневшими лицами и огромными глазами женщин непонятного возраста. Одетые в пожелтевшие от прожарок обноски, стриженные наголо, прибыли ленинградки-блокадницы. В их глазах было полное безразличие и невыплаканная боль. Вели их всего три конвоира, они и без конвоя лишнего шага не смогли бы сделать.

Мы слышали о блокаде Ленинграда, знали, что три года, брошенный на погибель, от голода вымирал большой город. Если эти, еще живые, похожи на скелеты, то какие же навсегда остались там?! Их уже не утешат слова великой мученицы Ольги Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». Это для живых. А что для тех, замученных по воле опьяневших от крови палачей? Миллионы талантливых, может, гениальных, так и не осчастливили человечество своими открытиями и силою светлого духа.