13 мертвецов

При всей своей мрачности Таканобу оказался драгоценным собеседником. От него я узнал о Пути самурая, который есть смерть. В тропические звездные ночи, лежа на тюках и наблюдая за проносившимися над палубой летучими рыбами, я слушал о доблести, преданности и чести. Таканобу поведал, что появился на свет, когда его отцу шел шестьдесят восьмой год; рос болезненным ребенком, но укреплял свое тело, чтобы как можно дольше приносить пользу своему господину. Он рассказал о семи вдохах и выдохах, за которые самурай должен принять решение, иначе результат окажется плачевным. О трех пороках, из которых прорастает все плохое в этом мире, – о гневе, зависти и глупости. О ежедневном созерцании неизбежности смерти. Даже сидя в сложной позе на покачивающейся палубе, неподвижный и массивный, Таканобу мысленно видел, как его протыкает копье, рассекает меч, пронзают стрелы; видел, как над ним смыкается холодная черная вода, как его пожирает буйное пламя или смертельный недуг.

Он видел себя мертвым каждый день. Жил в мертвом теле. Так, согласно древнему кодексу, поступают истинные самураи. Мне было трудно это понять, но я не мог не восхищаться твердостью его веры.

Таканобу был искусным фехтовальщиком и давал мне уроки боя на мечах. Ни свет ни заря я скакал по пароходной палубе, энергично размахивая палкой, заменявшей меч, под шутейные советы матросов и вдумчивые – моего учителя.

Сойдя с парохода в иокогамской бухте, я добровольно поступил в распоряжение Таканобу – нам было по пути. Мы покатили на маленьких колясках, запряженных смуглыми возчиками в синих штанах и нагрудниках. Береговые скалы, вокруг которых резвились белые буруны, скрылись из виду. Утренние облака окутывали высокие холмы, поросшие угловатыми криптомериями, которые местные художники охотно изображают на картинах и веерах, и раскидистыми ивами. Все вокруг было густым, роскошным и свежим. Тропическую ноту вносили банановые деревья и низкорослые пальмы. В дымчатом небе вилось легкое бамбуковое кружево. То тут, то там мелькали белые крыши буддийских храмов и грибообразные памятники.

Западная цивилизация подарила японцам не только двухколесные коляски с двуногими рысаками, но и поезда. Мы погрузились в чистые миниатюрные вагоны и тронулись в направлении столицы. Линия бежала по морскому берегу, то отдаляясь, то приближаясь, за окнами проплывали безвкусные казенные здания, устроенные на европейский лад. Станции были запружены многолюдной синей толпой. Синей, потому что все поголовно, мужчины и женщины, были облачены в однотипные индиговые, с огромными рукавами халаты, похожие на больничные. Самураи выделялись тем, что прятали подолы халатов в полосатые шаровары или юбки. По вагонам, проворно перебирая кривыми ножками, сновали кондукторы.

Море снова приблизилось, показался илистый изгиб залива Эдо; за скалистым холмом дорога пошла вниз, и потянулись убогие японские домики. Через какое-то время поезд остановился у станции, приунывшей посреди громадного пустыря, и мы с Таканобу стали собирать багаж.

Так я оказался в Токио.

Путь самурая гласит: «Женщина не различает добро и зло, хорошее и плохое, ее разум круглый, он может закатиться куда угодно. Разум мужчины имеет четыре угла, он неподвижен даже в смертельной опасности».

В Мэгуро Таканобу намеревался найти ойран Белое Сияние, из-за которой на его господина легла тень позора и смерти.

Еще несколько лун назад в Мэгуро, как и в других местечках вокруг Токио, горожане искали увеселений или бога. Вблизи храмов и святилищ располагались «цветочные улицы». Чайные дома с выставленным напоказ ненавязчивым пороком: девушки неподвижно, будто восковые фигуры, сидели в длинных узких клетках, взирая на оживленную улицу, притягивая взгляды золотом губ и пышностью нарядов. Мадемуазели стояли в дверях, зазывали внутрь. Певички и танцовщицы, купленные по контракту еще подростками, развлекали гостей в богатых залах.

Местечко мало чем отличалось от таких столичных кварталов, как Фукагава, Кадзукаппара или Синагава. Чайные дома, как нетрудно догадаться, использовались аристократами для любовных свиданий, обедов и вечеринок с вином и саке. В Мэгуро было больше пятидесяти публичных домов с куртизанками всех мастей – от заурядных белозубых синдзе до дорогих чернозубых ойран; некоторые женщины – их называли дьяволицами – занимались плотским ремеслом тайно. Для европейца, следует заметить, очарование японских женщин крылось не в красоте (японские дамы стремительно, как местные сумерки в ночь, превращались из юных прелестниц в старух), а в манерах и флирте.