13 мертвецов

Фиолетово-черные пальцы вцепились в борт, лодка перевернулась, и мы, я и Ёсида Таканобу, оказались в холодной воде.

Будто окунулись в глубокую закраину. Мне удалось сохранить самообладание, но мгновения, проведенные под водой, показались длинными, как время между двумя лунами.

На меня медленно плыла женщина, которая была давным-давно мертва. Ее лицо потемнело и разбухло, наплывы рыхлой плоти скрыли незрячие глаза. На макушке колыхался лоскут сорванной кожи, плавно и вяло, и точно так же двигались жидкие седые пряди и руки женщины. Она словно спала на дне реки и во сне тянулась ко мне.

Я вынырнул, жадно хватая ртом смрадный воздух. Лодка – утлое суденышко, которое Таканобу нашел в зарослях осоки – оказалась справа, в паре гребков, и пока я решал: плыть к ней или к берегу, мертвец схватил меня за ногу и утянул под воду.

Их было трое. Женщина, которая больно сжимала мою лодыжку, и два мальчика немного позади и ниже в водной толще. Трудно было понять, сколько им лет; думаю, не больше десяти. Мертвые дети не приближались, впрочем, как и мертвая женщина – она висела между мной и дном, запутавшись в водорослях. Длины водорослей хватило, чтобы женщина смогла дотянуться до лодки в определенном месте реки, но, выныривая, я отплыл, и теперь она пыталась подтащить меня к своему черному оскаленному лицу с изорванными губами.

Я не видел ног мальчиков, но был уверен, что их прочно прихватили водоросли. Зеленые ленты извивались вокруг меня – я боялся увязнуть, пропасть. Мальчики тянулись ко мне; у того, что поменьше, из правой руки торчал обломок кости. Они тянули руки, и волнистая кожа ладошек, вздувшиеся, слипающиеся пальчики казались перепончатыми, лягушачьими – словно на дне барахтались каппы, японские водяные, принявшие облик мальчиков. Длинные волосы паутинистым коконом покрывали сморщенные лица. Долгие дни и луны они не знали иной нежности, кроме грубой ласки непрерывного течения.

Я дернулся, стараясь вырваться из хватки – холодной реки, холодных пальцев. Вверху плескалось пятно серого цвета. Тонуло не только тело, но и душа, меня тащили вниз тысячи рук-мыслей. Я безуспешно бился в воде. Рука наткнулась на меч, и я, задыхаясь, схватился за рукоять. Меч застрял в ножнах. Из моего горла вырвалась стая пузырей, и тут из шеи женщины высунулось острие меча, повернулось в ране, мягко поплыло влево, остановилось, когда лезвие наткнулось на позвоночный столб. Я увидел Таканобу, он выплыл из поднявшейся мути, схватил женщину сзади за кусок скальпа и отрезал ей голову.

Я рванулся из воды наверх, чтобы не потерять сознание, и не видел остального. Но легко мог догадаться по трем всплывшим головам. Трем поплавкам из плоти.

Я выбрался на берег и долго стоял на коленях, борясь с тошнотой и дрожью. Слышал, как выныривает Таканобу, как выходит из воды. Когда я обернулся, мой друг затягивал на шее повязку, которая прикрывала рану, лишившую его голоса. Оба меча, длинный и короткий, низко висели на двойном поясе.

Я поднялся на ноги и поблагодарил Таканобу поклоном. Затем посмотрел на голову мальчика, которую прибило к берегу, и отвернулся. Несколько минут назад он смотрел на меня сквозь холодную воду своими слюдянистыми глазами. Я называю это после-смертью. Порой мне кажется, что и мы с Таканобу умерли и воскресли в посмертном наваждении.

Мои колени тряслись, лодыжка болела.

Вытоптанный участок берега был залит кровью. Дальше лежал вулканический пепел. Слой пепла покрывал все: дороги, леса, поля, дома, сады и палисадники.

Мы выжали одежду, перекусили размокшей пастилой из тертого гороха и продолжили путь.

В лесу токийской окраины стояла страшная тишина. Молчал угуису, японский соловей, не радовался весне. Справа тянулась узкая линия деревенек.

Лес кончился, пустынная дорога пошла через поле, которое уже не возделают и не засеют рисом, не в этом году; шахматную правильность участков скрыл пепел. Повсюду лежали тела, обезглавленные или пробитые кольями. Теперь здесь ужасно воняло не городской канализацией, содержимое которой крестьяне вывозили и разбрасывали по рядкам, а гниющей плотью. Я закрывал нос платком. Таканобу словно и не замечал невыносимого запаха. Пепел и зловоние осквернили пейзаж – серые деревья, холмы, горы, затуманенные грязным небом. Только пушистый бамбук по-прежнему грациозно склонялся на ветру. Зацветут ли дикие камелии, вишневые и сливовые деревья?

На крыльце крестьянского дома под краем тростниковой крыши стоял крепкий старик, загорелый и нагой, если не считать скрученной жгутом тряпки, которая едва прикрывала его бедра. В руках крестьянина была мотыга. На нас он даже не глянул – пристально смотрел в другую сторону, поверх поникших чайных кустов, заменявших забор, на мертвеца, бредущего по полю на тонких бледных ногах.