Зримая тьма

Я встал и направился в арабскую часть города. Мне пришлось пройти метров двести, прежде чем удалось свернуть в сторону. Солдаты возводили на боковых улочках заграждения. Все было так же, как и в Либревиле, не хватало только полицейских собак. Мне хотелось поздравить Кобтана с праздником, но я никогда не ходил к нему этим путем и вскоре заблудился. На улицах толпились арабы — мужчины, женщины, дети, словно происходило какое-то массовое переселение. Они тащили постельные принадлежности, стулья и жестяные сундучки, в которых обычно держали свои пожитки. У женщин из-под белых джеллаба торчали огромные узлы — они казались чудовищно раздувшимися животами; истошно кудахтали куры, подхваченные за крылья, хрипели полузадушенные псы, которых тащили на веревке. Под ногами у взрослых вертелись ребятишки, нагруженные своими жалкими сокровищами, — на них натыкались и наступали. Я с трудом пробивался сквозь этот человеческий поток, который стремился все в одном направлении по узкой извилистой улице, будоража застоявшуюся вонь. Иногда толпа натыкалась на выступающие углы домов, и тогда в людской реке возникали водовороты, слышались крики и визгливые, гортанные проклятия.

Я сообразил, где нахожусь, лишь оказавшись рядом с мечетью, у дверей которой собралась огромная толпа. К толпе обращался имам, стоявший на пороге мечети. Мужчины, видимо, пытались войти в мечеть вместе с женщинами и детьми, но имам не позволял. Это был пожилой человек с тоненьким голосом и старушечьим лицом. В молодости, в дни, когда еще был распространен этот обычай, он, побуждаемый благочестием, кастрировал самого себя или упросил кого-то сделать ему эту операцию. Кобтан утверждал, что имам — самый образованный человек в Алжире, а это значило, что он наизусть знает коран, «Традиции» и «Комментарии». Мусульмане Эль-Милии относились к нему с благоговением, и он без труда остановил их у дверей мечети, похожей на выбеленный склад. На все просьбы из толпы имам отвечал «нет» своим тоненьким и бесстрастным голосом — голосом одного из тех старинных граммофонов, что все еще продавались на рынке Эль-Милии.

Толпа просочилась в дом, где жил Кобтан, заполнила темную лестницу и неосвещенные скользкие площадки. С трудом протиснувшись сквозь толпу, я добрался до комнаты Кобтана. Он сразу открыл дверь, но, впустив меня, тут же закрыл ее на цепочку. Мы кое-как пробрались в загроможденную мебелью комнату. В этом помещении с его обстановкой, дышавшей прямо-таки викторианской невозмутимостью, успокаивала даже пыль, накопившаяся в складках обивки и не находившая выхода из-за слишком маленьких окон. Кобтан стоял передо мной и улыбался, не замечая, казалось, ни хриплых криков, долетавших с улицы, ни царапанья у дверей.

— Я хочу, прежде всего, поздравить вас с праздником, а затем, конечно, поблагодарить за вашу безграничную доброту.

Я заговорил с ним по-французски, но он настойчиво заставил меня вернуться к обмену бесконечными арабскими любезностями.

— Слава аллаху, что вы здоровы и что вы зашли сегодня ко мне. Мой дом — ваш дом, а вы — мой брат.

Кобтан отодвинул в сторону лежащую на столе карту, вынул из ящика буфета скатерть, какие изготовляют в Индии специально для арабских стран; ядовито яркими красками, на ней были изображены фантастические всадники с кривыми ятаганами под полумесяцем, девушки в шароварах, уродливые львы и верблюды.

— По случаю вашего прихода, — сообщил Кобтан, — мы расстелим эту новую скатерть и будем пить на ней праздничный кофе.

Он постучал по столу, и тотчас из-за занавески алькова высунулась обнаженная рука с подносом. Кобтан принял его, ухитрившись сделать вид, будто никакой руки вообще не существовало. Отпив кофе, я поспешил в самых восторженных выражениях похвалить напиток.

— Ваше письмо произвело, магическое действие. Первая группа людей уже прибыла.

— Да, мне об этом сообщили. Я очень счастлив. Слава аллаху!

Я поставил чашку на зеленоватое лицо воина в чалме.

— Слава аллаху! — сказал и я. — У вас замечательный кофе.

— Вы слишком добры. Прошу вас всегда помнить, что вы мой брат.

Снизу донеслись тревожные крики и звон разбитого стекла. Сбоку от меня находилось маленькое окно. Меня так и подмывало взглянуть в него и узнать, что делается внизу. Но каида помогла мне взять себя в руки.

В присутствии Кобтана я всегда испытывал сдерживающее влияние каиды. Так называется весьма сложный кодекс поведения, дошедший до наших дней со времен великой древней цивилизации. Нам, иностранцам, не дано постичь ее в полном объеме. Но каждый мусульманский ребенок, которому родители хотят дать хорошее воспитание, все первые пятнадцать лет жизни изучает правила каиды, и это считается достаточным для молодых людей, если только им не уготована какая-то особая роль. Помимо прочих добродетелей, каида рекомендует мягкость и сдержанность, ненависть к хвастовству, излишеству и другим крайностям, неторопливость, а также патрицианское безразличие к боли.