Зримая тьма

— Кобтан? — удивился я. — Я не знал, что вы с ним знакомы.

— Не знали? Представьте себе, Стив, я знаю его очень хорошо. Можно сказать, слишком хорошо. Помните, я говорил вам, что мы откупаемся от Фронта национального освобождения? Так надо же было кому-то вручать деньги. В то время я не считал себя вправе называть вам этого человека, но теперь не вижу оснований скрывать от вас его имя. Кажется, вас это поразило?

— Должен признаться, я немало удивлен, — пробормотал я. — Мне всегда казалось, что Кобтан — ну, как вам сказать, религиозный человек.

— Да, так оно и есть. Но разве религиозный человек не должен защищать дело, которое он считает правым? — Стихийный пантеизм Джи Джи позволял ему терпимо относиться к убеждениям и предрассудкам своих собратьев-людей. Он усмехнулся. — Одним из старомодных предрассудков, которых он придерживался, было пристрастие к наличным деньгам. Мы обычно платили свой взнос десятидолларовыми купюрами. Эдакая небольшая, аккуратная пачка, уложенная в жестянку из-под табака, вручалась пунктуально первого числа каждого месяца. Теперь дело поставлено на более разумной основе: мы пользуемся банковскими переводами. Вот тут-то и выступает на сцену наш греческий друг Хазопулос. Между прочим, он говорит, что все колонисты в округе снова стали платить.

— Интересно, что же стало с его женой? Я хочу сказать — с женой Кобтана.

— Жена ушла с ним. Вы бы никогда не подумали, но Кобтан сам говорил мне, что именно жена убедила его присоединиться к националистическому движению. Она лишь ловко играла роль восточной женщины-затворницы. Поверьте мне, жена вашего приятеля была вполне эмансипированной особой. — Он вынул из кармана конверт и протянул его мне. — Да, кстати, вот здесь кое-что для вас. Это письмо пришло вместе с запиской, которую я получил сегодня от старины Кобтана.

Я открыл конверт и прочитал:

«Дорогой мистер Лейверс! Мне очень жаль, что приходится покинуть Эль-Милию, даже не пожав Вашей руки, тем более что, как сказал мне мистер Хартли, Вы тоже уезжаете на родину. Не сомневаюсь, что мы еще встретимся, и в лучшие времена. Жаль, что Вам пришлось узнать нашу страну только в горькие для нее дни. Мы надеемся, что, когда наконец наступит мир, Вы и все наши друзья вернетесь, чтобы помочь нам в великом деле восстановления страны из руин…»

Мои мысли блуждали где-то далеко, я думал о будущем.

Джи Джи вывел меня из задумчивости:

— Да, ведь вы просили меня проследить за кое-какими вашими поручениями. Как насчет цветов? Вы все еще хотите, чтобы я их послал?

Мне сообщили, что дня через три на самолете с грузом продовольствия прибывает очередная партия цветов. Это не слишком поздно?

— Нет, если только вы успеете отослать их к восьмому. Мне хотелось бы отметить одну годовщину.

— Кто бы она ни была, цветы ей понравятся, — сказал Джи Джи. Я распоряжусь, чтобы послали самые редкие сорта. А адрес вы мне все-таки дадите?

— Да, да, конечно. Я чуть не забыл.

Я нашел карточку, на которой был написан

адрес, и передал ее Джи Джи. Он положил было ее на стол, но потом взглянул, и я увидел, как изменилось выражение его лица. Раньше я его никогда таким не видел. Это длилось только одно мгновение. Джи Джи быстро овладел собой, однако чувствовалось, что он чем-то поражен, смущен и даже испуган.

Я ждал, пока он, держа в руках карточку, делал вид, будто рассматривает ее. Затем Джи Джи поднял глаза, исподлобья взглянул на меня и провел кончиком языка по губам.

— Ваш почерк, Стив, не стал лучше. Я все старался прочитать имя дамы.

— Элен, — хрипло ответил я.

К Джи Джи возвращалась прежняя уверенность, но его лицо все еще хранило суровое выражение. Вдруг он рассмеялся лающим смехом.

— Вот как, Элен? А я было прочитал Элис. — Он опустил карточку в карман. — Хорошо, Стив. Положитесь на меня. Все будет сделано.

Элен. Я думал о ней и снова вспомнил библейские легенды об Иаили, держащей в руках молот и кол, и о Далиле, тихо зовущей цирюльника. Теперь я был совершенно уверен, что Элен со свойственным ей вероломством лгала до конца. Ее последний телефонный звонок был не чем иным, как еще одним обманом.

Мы по-прежнему жили в обстановке предательства, описанного еще в библии. В этой охваченной войной стране, в этой зримой тьме нельзя было больше отличить кровную месть от акта правосудия. Блашон уничтожен, и мне пришлось сыграть свою роль в его уничтожении. В этом я не раскаивался. Это был акт правосудия. Но каким же низким целям послужила его смерть помимо того! Разве не может быть, что Блашона принесли в жертву козлобородому Бесу и меднобрюхому богу грубой силы Ваалу?

Через несколько минут мы расстались. На лице Джи Джи снова появилась обычная улыбка, и я еще долго чувствовал на себе его взгляд.