Зов ночной птицы

Движимый одной лишь силой отчаяния, он приподнялся, вогнал нож под нижнюю челюсть зверя и резко провернул клинок, разрывая плоть. Одноглаз издал короткий утробный рык, выхаркнул кровь прямо в лицо Мэтью и отступил, унося нож в своем теле. Мэтью упал на живот и от страшной боли в ребрах начал извиваться всем телом, как раздавленный червь.

И вновь медведь обходил его слева, тряся башкой в попытке избавиться от жала, проткнувшего ему горло. Кровь из ноздрей разлеталась широкими струями. Мэтью даже в лежачем положении поворачивался, не позволяя зверю зайти сзади. Вдруг Одноглаз пошел на него снова, и Мэтью из последних сил выбросил вперед правую руку, прикрывая лицо и еще не совсем ободранный череп.

Это движение заставило медведя отвернуть, а потом снова попятиться, моргая и поблескивая единственным глазом. На секунду зверь потерял равновесие и едва не завалился набок. Он замер футах в пятнадцати от Мэтью и уставился на него, приопустив голову. Истыканные стрелами бока ходили ходуном. Высунув серый язык, он слизнул кровь с ноздрей.

Мэтью встал на колени, прижимая правую руку к левым ребрам. Сейчас это казалось ему важнее всего: держать там руку, чтобы внутренности не вывалились наружу.

Весь этот мир — жестокий, подернутый красной пеленой мир — съежился до небольшого пространства между человеком и зверем. Они смотрели друг на друга, каждый на свой лад оценивая боль, кровь, жизнь и смерть.

Одноглаз не издал ни звука. Но этот древний, израненный боец принял решение.

Он резко отвернулся от Мэтью. Затем, пошатываясь, поковылял через поляну к тому месту, откуда изначально появился. При этом он не переставал трясти головой, тщетно пытаясь освободиться от глубоко засевшего лезвия. Через минуту зверь исчез в зарослях.

С Одноглазом было покончено.

Мэтью упал лицом вперед на окровавленную траву и закрыл глаза. Уже на грани беспамятства ему послышался высокий, пронзительный крик: «Хайиииии! Хайиииии! Хайиииии!» Это кричит стервятник, подумал он. Стервятник, пикирующий с высоты.

Устал. Очень… очень… устал. Рейчел. Что… будет… с…

Пикирующий стервятник.

Крик «Хайиииии! Хайиииии! Хайеееее!».

И Мэтью почувствовал, что удаляется от земли к тем неведомым областям, куда очень многие отправились до него, чтобы уже никогда не вернуться.

Глава тридцать девятая

Первым ощущением Мэтью при спуске в адскую бездну оказался запах. Резкий, как потная вонь демона, только намного противнее. Он вонзился в ноздри, подобно раскаленным спицам, и проник до задней стенки горла. Мэтью вдруг обнаружил, что все его тело сотрясается от приступа кашля, вероятно продолжавшегося уже долгое время.

Когда запах несколько ослаб, а кашель стих, он попытался открыть глаза. Веки были тяжелыми, словно на них давили монеты, предназначенные для Харона за перевозку через Стикс. Поднять веки так и не удалось. Зато вернулся слух, и он услышал голос, то взлетавший, то падавший, — без сомнения, это была первая из неисчислимого множества душ, оплакивающих свою скорбную участь. По звучанию это имело некоторое сходство с латинским, однако латынь — это ведь Божий язык. Скорее, это мог быть греческий — он все-таки ближе к мирской суете.

А еще через несколько вздохов Мэтью познакомился и с адскими пытками в дополнение к запаху. Яростная, пронизывающая, раскаленная добела боль начала терзать его левое плечо и руку. Следом боль перекинулась на левые ребра. Болел и лоб, но все же терпимо по сравнению с прочим. Он вновь попытался открыть глаза — и вновь неудачно.

Он не мог пошевелиться, как будто скованный вечным проклятием. Хотя сделал ли он хоть одну попытку шевельнуться? В этом Мэтью не был уверен.

Боль усиливалась с каждой секундой, и он предпочел оставаться неподвижным, сохраняя энергию, которая наверняка еще понадобится, когда настанет время идти долиной адских мук. Он услышал характерное потрескивание огня — ну как же без этого! — и ощутил ужасный, всеохватный жар, словно его уже распластали на адской сковороде.

Но постепенно в нем брало верх иное чувство — гнев, уже готовый вспыхнуть и переродиться в пламенную ярость, более чем уместную в данной обстановке.

Он всегда считал себя христианином и старался, как мог, следовать путем Господним. Но то, что он без всякого разбирательства и объяснений был низвергнут в адское пекло, указывало на наличие за ним неоспоримого и непростительного греха. Отсюда и нарастающий гнев при попытке понять, что же он такого натворил, чтобы сюда попасть? Якшался с беспризорными сорванцами в манхэттенской гавани? Запустил «конским яблоком» в затылок торгашу? Стянул несколько монеток из грязного кармана спящего пьянчуги? Или это какой-то из недавних проступков — например, когда он забрался в сарай Сета Хэзелтона и раскроил рожу последнего жестяным фонарем? Да, это грех посерьезнее. В таком случае он обязательно дождется здесь этого любителя кобылок, а ко времени его прибытия попробует подняться в иерархии здешних крючкотворов и казуистов.