Зов Лавкрафта

– Господа! – закричал распорядитель. – Господа, тишина! Имейте уважение! Иначе я буду вынужден удалить вас из зала!

Наконец порядок более-менее установился.

– Больше того, – продолжал Эндрю Гобарт. Его слова долетали до самых дальних уголков Америки. А скоро долетят и до самых дальних уголков мира. Возможно, даже до Советской России. Пусть «красные» послушают. – …Больше того, я знаю, как им управлять.

– Что? – журналист в первом ряду выронил карандаш.

И тогда толпа взорвалась, словно водородная бомба в полторы мегатонны.

* * *

– Дреппер, слышите меня?! Дреп… дреп… лло! – голос Ференца было тяжело узнать.

Связь сегодня отвратительная, подумал Дреппер. Он переложил трубку в другую руку, прикрыл глаза. Гладкий карбон трубки был неприятен на ощупь, пальцы стали влажными. Шум из конференц-зала наплывал тяжелыми, ватными волнами. Дреппер усилием воли выпрямился. Адская боль пульсировала в его голове, как раскаленный добела металлический клин.

– Да! Слушаю! – сказал он, зажал другое ухо рукой, чтобы хоть что-то слышать. Через коридор он видел, как журналисты осаждают Гобарта, но тот держится достойно. Молодец, рыжий.

Там что-то происходило. Никогда не видел такой концентрации эмоций, подумал Дреппер. Значит, адмирал был прав. Это должно сработать.

– Айк дал разрешение? – спросил Дреппер. – Алло, адмирал! Плохо слышно! Алло!

Гул голосов заглушил ответ. Кажется, Ференц сказал: «Айк за». То есть президент Эйзенхауэр благословил их начинание. Их аферу.

– Мы уже начали, сэр. Гобарт на сцене.

– Что же вы наделали, Грег? – сказал Ференц. Голос контр-адмирала звучал необычно, почти умиротворенно.

Дреппер сначала не понял. Но почему-то вдруг представил глаза адмирала за стеклами очков. В них была печаль.

– Сэр?

– Айк не дал добро на операцию. Слышите, Грег? Президент не санкционировал операцию. Остановите Гобарта и сворачивайтесь под любым предлогом, не знаю. Устройте пожарную тревогу или еще что. Придумайте сами. Вы это умеете.

– Сэр, – сказал Дреппер. Пауза была многозначительной.

– Да, слушаю.

Дреппер собрался с силами.

– Боюсь, уже поздно, сэр, – сказал он.

Ференц помолчал.

– Нас распнут, – сказал он медленно. – Дреппер, вы это понимаете? Грег! Отвечайте же. – И через паузу: – Что же мы наделали…

– Операция «Немыслимое» началась, сэр, – сказал Дреппер и положил трубку.

* * *

Над островом Свободы ветер качает черно-белые пальмы. Если смотреть против солнца, видны только их резные силуэты.

Низкие заросли тростника расступаются перед лодкой, медленно плывущей вдоль русла небольшой реки. Врезанные в голубое небо, качаются пальмы. Это Куба. Куба. Куба.

Синюгин встает, потом снова садится. Радуешься как мальчишка, говорит он себе, но снова порывается встать. Крупные москиты, похожие на озверевших империалистических комаров, пикируют на незащищенную шею капитана. Твою дивизию, Синюгин хлопает ладонью по потной шее. Жара. Свежесть от моря сменяется душным влажным ароматом болот. Лодка продолжает двигаться. Синюгин наклоняется, и ветка какого-то коричнево‐розового, словно рука с содранной кожей, дерева проплывает над его головой. Голова Синюгина (драгоценная, как считает сам Синюгин) прикрыта от бешеного карибского солнца соломенной шляпой.

Синюгину хочется окликнуть кубинца и спросить, как его дела. Кое-что по-испански он все-таки знает.

Но пока он еще «алеман», то есть иностранец, и не стал «амиго», другом, ему приходится молчать. Угольно-черный, как эбеновое дерево, про которое Синюгин читал в романах Буссенара и Жюля Верна, кубинец-проводник неторопливо действует длинной жердью, отталкивая лодку то от дна, то от берега. Куба, любовь моя. И прочие радости. Солнце наконец сменяется влажной, блаженной тенью, и Синюгин облегченно вздыхает, словно нес солнце, этот огромный раскаленный шар, на собственных плечах.

А потом снова вспоминает. Я на Кубе. На Кубе. Хосе Марти-и‐Перес, Кастро, Камило Сьенфуэгос, Че Гевара. Танцующие мулатки. Свобода. Равенство. Земля крестьянам.

Амиго. Друг. Самое важное на Кубе слово.

Синюгин снова хлопает себя по руке. Проклятые москиты! В тайгу бы вас, в русскую. Под Иркутск. Поморозить крылья. Синюгин вздыхает. Где-то далеко, в другом полушарии, в другой жизни остался Советский Союз. Иркутск… и Москва.

Пигалица. Мари-Маринелла.

«Синюгин, а теперь по-испански», – слышит он как наяву знакомый голос.

Вот вырастет она, думает Синюгин, всех мужиков с ума сведет.

А потом вдруг понимает, что этого никогда не случится.

И только сейчас, за тысячи километров от Москвы, за тысячи километров от Советского Союза, далеко-далеко от дома на Котельнической набережной, от поливальных машин, от мокрых ног и брызг счастья и босых ножек под ситцевым платьем… он начал вдруг понимать, что больше ничего не будет.

Совсем.

Пустота.

Ничто.

Не будет пигалицы с ее большим ртом и недовольной гримаской. «Синюгин, будьте так добры улыбнуться и не портить мне вечер!»

Лодка мягко уткнулась в берег, и Синюгин очнулся. И понял, что уже давно стискивает остатки зубов. До скрипа. С усилием разомкнул челюсти, скулы свело от напряжения.

Москва.

Вкус грушевой газировки.

Мокрые ноги.