Зов ястреба

Глаз выглядел жутковато, ярко-алый, с постоянно воспалёнными прожилками и маленьким чёрным зрачком. Когда Миссе впервые увидела его, не знала, куда девать взгляд, и даже захныкала – я разозлилась на неё, и потом, один на один, не удержалась и высказала, что думаю, хотя потом мне не раз было за это стыдно.

Кроме того, Кьерки довольно заметно хромал. Препараты, вживлённые под его левую лопатку, немного перекашивали его в бок, и из-за этого казалось, что под одеждой он всё время силится и не может расправить сложённое крыло.

Другой бы, наверное, бежал от службы, как от огня, по истечении обязательных семи лет, но Кьерки был не такой. Он любил всё это – не просто любил, обожал.

Не знаю, в чём именно было дело. В том, что он всегда верил в особенную важность нашей миссии для континента, в том, что слишком привык к своему ритму жизни и сопряжённой с ним будоражащей опасности, или в том, что по большому счёту ему, как и многим другим препараторам, некуда было возвращаться.

Кем бы он стал, приняв отставку в столице или вернувшись к сестре в Дравтсбод? Конечно, препараторы проходили реабилитацию после окончания службы. Возможно, Кьерки даже удалось бы восстановить глаз. Что с того? Наблюдая за препараторами, я всё больше понимала, что жизнь, которую они вели, не отпускала так просто. После неё можно было вернуться домой и жить мирно. Назначенная пенсия это позволяла. Но после всего пережитого чего стоила для них эта мирная жизнь?

Не знаю, как складывались дела у механикеров и кропарей, но многие ястребы и охотники, может быть, даже те, что поначалу боялись Стужи, как неотвратимой мучительной смерти, через какое-то время обнаруживали, что уже не представляют жизни без неё, без риска охоты и сопряжённого с ними триумфа победителя.

Про Стужу рассказывали бесконечные байки в клубе, а Томмали, охотница, тоже жившая в общежитии, хотя её учёба закончилась несколько лет назад, складывала песни о ней. Когда она устраивала концертные вечера, многие охотники и ястребы, жившие в городе, служащие или в отставке, приезжали в общежитие специально, чтобы послушать.

Когда Кьерки впервые привёл меня, Миссе и ещё пару рекрутов в клуб, он в первую очередь показал музыкальный угол. Здесь соорудили небольшую сцену, расставили музыкальные инструменты – струнные, названия которых я не знала и не стала спрашивать.

– Иногда вечером Томмали поёт только для тех, кому посчастливилось оказаться в клубе, – заговорщически сообщил он. – Ручаюсь, вы влюбитесь в неё. У неё такой голос… Как будто поёт сама Душа. – Это было неожиданно поэтично для Кьерки, который с самого начала произвёл на меня впечатление простоватого человека, но позже, когда я увидела, какими глазами он смотрит на прекрасную, холодную и совершенно не замечавшую его Томмали, всё встало на свои места.

Потом он показал нам коллекцию игр – здесь было десяток досок для тавлов, и я обрадовалась, подумав, что легко найду партнёра.

Ещё в клубе были книги – те, которых не найти в библиотеке. Там было полным-полно исследований Стужи, снитиариев, книг по истории, анатомии, биографий знаменитых препараторов… Здесь можно было раздобыть любовные романы и захватывающие истории, повести про путешествия за пределы Кьертании и потрёпанные сборники стихов. Я сразу решила, что буду брать что-то отсюда не чаще раза в месяц: нельзя было позволять себе отвлекаться.

В конце Кьерки с гордостью показал нам застеклённый шкаф, в котором мы увидели стройные ряды кружек с подписанными именами – как и на тех, что стояли в общем зале главного корпуса.

– А кто из них пьёт? – робко спросила Миссе.

– Уже никто, – Кьерки опустил голову, помолчал мгновение, глядя куда-то внутрь себя, а потом встряхнулся и продолжил, как ни в чём не бывало. – Это кружки наших павших друзей. Что-то вроде мемориала. Здорово, правда? Они как будто в любой момент могут прийти и выпить с нами, как раньше. Всем эта идея понравилась. – Понятно было, что он сам её и предложил.

Я задержалась у шкафа, разглядывая кружки. На краю одной сохранился след пасты, которой женщины здесь красили губы. У другой откололась ручка. На третьей красовалась надпись: «Пей, пока можешь!», на четвёртой: «Если пусто – налей и передай Табби». Кружки, кружки, кружки. Некоторые из них выглядели нейтрально, но на других как будто отпечаталась личность владельца.

От этого зрелища мне стало не по себе, а Миссе – я слышала, потому что стенка между нашими комнатами оказалась очень тонкой – вечером опять плакала.

Но уже вечером, после тренировок, на которых мы сперва учились строить укрытия в снегу – роль снега играл сыпучий материал рыжего цвета – а потом бегали по дорожкам сада со специальными утяжелителями на руках и ногах, Кьерки позвал нас на тот самый импровизированный вечер пения.