Зов ястреба

За окном во дворцовом парке протяжно и тоскливо закричала птица, и Омилия вздрогнула, поёжилась – из приоткрытого окна потянуло холодом. Она чувствовала, что ей уже не уснуть – судя по пасмурному, белёсому свету в щели между занавесками, светало.

Омилия накинула тёмно-синий халат, не причёсывая, завязала волосы широкой лентой, сунула ноги в тёплые туфли. В такую раннюю пору мать спит, как и её наушники, – а значит, некому отчитать наследницу за неподобающий вид.

Страж у дверей её спальни вытянулся по струнке и не сказал ни слова. По протоколу он не имел права обращаться к ней первым, и Омилии стало грустно. Вечно окружена людьми – но некому спросить, что разбудило её в столь ранний час, почему она бледна и выглядит напуганной. Даже если стражу и показалось странным её раннее пробуждение, наследница об этом не узнает.

Устланные коврами коридоры скрадывали шаги. До библиотеки – два поворота налево, пролёт лестницы вверх, по коридору до конца. Вне учебных часов Омилия сюда заглядывала нечасто. Мать была противником легкомысленных романов про любовные страдания или приключения, и такие Омилия утаскивала к себе, в надёжный тайник за портретом над кроватью. Во всяком случае, хотелось верить в его надёжность – кроме «Дикой Анны» и «Бедного Ранара» картина скрывала много другого, что Омилии хотелось держать подальше от посторонних глаз.

Сидеть с книгой в библиотеке, где любой мог увидеть, что ты читаешь, проследить за малейшими изменениями твоего лица на самых волнующих сценах, – удовольствие сомнительное, но сейчас библиотека была безопасна. В комнату, нёсшую на себе отпечаток недавно приснившегося кошмара, возвращаться не хотелось.

Омилия выбрала толстый фантастический роман, действие которого разворачивалось в первые годы Стужи, и пошла в глубь библиотеки – любимый с детства уголок за высоким шкафом из красного дерева. Здесь она проводила часы, рисуя или вырезая фигурки из бумаги, вместе с…

– Привет, пресветлая.

Она вздрогнула – но за шкафом не было теней из сна. Там сидел её брат.

– Биркер. Следовало догадаться, что ты занял библиотеку. Ты давно пришёл?

– Я здесь с вечера и собирался спать. И – «занял»? Библиотека огромная, Мил. Нам обоим найдётся тут место.

Она вздохнула:

– Ну да. Но ты же знаешь, я не могу просто сидеть и заниматься делами, когда ты здеь. Мне будет хотеться говорить с тобой.

– Знаю. И раз уж ты тут, я тут, а значит, твои дела отменяются, поможешь мне вернуть книги на места? Я не хочу никого просить.

Они пошли вдоль полок. Кресло Биркера ехало быстро и легко – он управлял им одним костяным рычагом под правой, здоровой, рукой. Левой он придерживал стопку книг у себя на коленях. Левая дрожала – но Омилия знала, что даже ей он не простит попытки забрать стопку.

Поэтому она просто останавливалась тогда, когда замедляло ход его кресло, брала верхнюю книгу из стопки и ставила туда, где среди тесно стоящих томов бесстыдно зияла брешь.

За окном рассвело окончательно – серебристый свет залил библиотеку через высокие окна, и лёгкие пылинки танцевали в воздухе. Пахло бумагой, кожей обложек, чернилами, затхлостью. Запахи Биркера – они сопровождали его, куда бы он ни направлялся, и на мгновение Омилия представила, что это он дарил библиотеке свой запах, а не наоборот.

– Что тебя тревожит, пресветлая сестрица? – спросил он, когда стопка растаяла, и Омилия прикрыла его тощие колени тёплым синим пледом, соскользнувшим на пол. Такую помощь он был готов от неё принять.

– Не называй меня «пресветлой».

Он поднял бровь:

– Кто-то встал не с той ноги. Не стоит демонстрировать мне это: я и так понял по твоёму появлению. Это что, первый раз, когда ты встала так рано, или бывали другие случаи?

– Вот поэтому я и сказала, что ты занял библиотеку. – Сегодня утром у неё не было сил на дружеские пикировки. Омилия чувствовала себя потерянной и усталой, и, к чести Биркера, он это понял.

– Ну ладно, ладно, – сказал он примирительно, касаясь её руки и улыбаясь. – Пойдём со мной за шкаф и расскажи, что случилось.

Он улыбался редко, а жаль. Омилии нравилась его улыбка. Губы у брата были тонкие и бледные, почти невидимые на болезненном лице без капли румянца под очень светлыми, почти белыми волосами, зато глаза в такие моменты преображались – сияли и становились почти… Неуместными.

Многие при дворе – по большей части подпевалы матери – считали Биркера хмурым и угрюмым, и несколько раз Омилия случайно слышала, как за глаза его называют «белым мотыльком» и «беззубым хааром».

Что ж, эти злые старые крысы никогда не видели Биркера таким, каким видела его она. Им-то он не улыбался.

Они устроились за шкафом – свет из окон сюда не долетал, и уголок плавал в уютном полумраке. Кресло Биркера идеально помещалось между шкафом и стеной. Омилия устроилась на подушке у его ног.

– Прямо как в детстве, – задумчиво сказала она, прижимаясь лбом к его коленям, и привычно поражаясь тому, до чего худые у него ноги – как у ребёнка. Дважды в день под руководством врачей он делал упражнения для того, чтобы мышцы не атрофировались.