Значит, до ночи?

Я молчал, не знаю почему. Что-то в груди порывалось, желая выкрикнуть «да! я верю только тебе! только ты моя единственная, моя неповторимая, мое зашедшее солнышко погасшего мира, владеешь истиной!», однако сторонняя сила заперла то желание в клетке, потому я молчал…

Лица наши сблизились. Даша медленно коснулась сухими губами мои губ. Она утянула меня в знакомые дали, заполненные ярким, но не греющим светом… А потом, когда время наше подходило к концу, выдала просьбу:

– Покажи мне свой мир, – умоляюще прошептала она.

Из сна я выбрался стремительно быстро, словно выстрелили мной из пушки, как бароном Мюнхгаузеном. Проснулся где-то на полчаса раньше будильника, закрыл глаза, чтобы попытаться вернуть снившееся, но то не являлось, куда-то запропастилось, навсегда затерялось в неизвестности. Глаза орошили слезы, их приход показался мне смешным, глупым, бессмысленным… Ради чего они вообще явились? Что им понадобилось? Разбавить царство печали пускай даже самой ничтожной попыткой вызвать подобие смеха? Простуженного смеха…

Утро представило разбитый, затерянный мир, чужую землю, на которой все друг для друга изгнанники, не сумевшие охватить ближнего любовью. Даже небесный царь бросил род людской, устав от бесконечной, безответной отдачи.

Духи я поставил на стол. До вечера. В ванной, умываясь, случайно заметил, что зрачки мои почему-то необычайно расширились, или, может, мне так казалось, чтобы хоть как-то отвлечься от преследующих мыслей, тянущихся с ночи? Не знаю, во всяком случае, я долго вглядывался, ни о чем не думая, в их металлическую серость.

В пути на работу я все думал о ней: раньше я выходил из дома, где мы жили вместе, шел к метро между ограды из девятиэтажных домов с одной стороны и зеленой полоской, засаженной липами, с другой, тогда я постоянно любовался утренним, блеклым, непроснувшимся солнцем, чьи отблески ложились на верхушки деревьев, затем переводил взгляд на кофейню и только из-за непонятного интереса мельком заглядывался на неторопливо завтракающих редких посетителей. Нынче все изменилось: та улица заменилась множеством других, непохожими улицами. Не было на этой дороге той юношеской романтики, которая призывала вглядываться в красоту человеческих творений, вкрапленных в природу.

Вечер. Конец рабочего дня, затянувшегося мыслями-паразитами об одной ней – этот абсурд дошел до той крайней степени, когда глаза обращаются в стеклянные, ничего не видящие шарики, когда абсолютно все покрывает тень безразличия… На улице я набрал Карину. За день она мне что-то писала, чему я не придал никакого значения.

Гудок тянулся утомительно долго, а сейчас мне как никогда срочно было нужно заговорить хоть с кем-нибудь. Наконец она сняла трубку:

– А я тебе писала, а ты так и не ответил, – сразу же выставила претензию она.

– Просто был занят, – нелепо оправдывался я, чувствуя, будто стою на узкой дощечке над пропастью, пытаясь удержать баланс, а та, тем временем, с любопытством глядела на меня как на будущий завтрак, обед или ужин…

– Много работы?

– Очень. И еще дома ждут дела. Знаешь, мне тут один сюжет в голову взбрел…

Я вдруг осекся. Рассказать о своей тайне я не решился бы даже под пытками. Каждый человек за жизнь обзаводится святыней, которую постичь чужое сознание не в состоянии, – первая любовь или что-нибудь еще. И возвращение к ней, требующее полное одиночество, часть жизненного цикла, и в эту правду я охотнее всего верил. Я также верил, что и Карина ныряла в собственную тайну сегодня и будет погружаться в нее завтра. Главное, вовремя остановиться, сказать «спасибо, я никогда не забуду, ты навсегда в моем сердце» или что-нибудь в этом роде, помахать на прощание рукой и вернуться к нынешним минутам. Горе тем, кто не имеет сил тормозить.

– Какой же? Ты опять вздумал надо мной издеваться?

– Сегодня же отправлю тебе небольшой кусочек, а про идею… Сдуру ляпнул: раскрыв ее, ты поймешь всю суть рассказа.

– Так ты все-таки решил взяться за мелкое?

– Так, взбрела одна мысль. На работе, когда никто не трогает, буду заниматься ею.

– А я вот снова решила притронуться к краскам и кисточкам. У мамы цветок в горшке расцвел. Забыла его название, – виновато призналась она, – я пришлю тебе фотографию, он необычайно красивый…

Голос ее звучал мелодией, связь не искажалась, и женское пение подуспокоило мои натянутые нервы, как успокаивает дитя колыбельная матери. Я вдруг забылся, пока она говорила, пока я мог слушать ее, никакие фантазии, переживания, обстоятельства не обладали силой согнуть мое нутро – именно столько гармонии дарил мне ее голос.

Я запомнил лишь, что завтра она вернется к вечеру, а это значит, что надо отпроситься уйти раньше с работы.

Когда она вдруг замолчала, я вновь вернулся к миру. На автобусной остановке торчала горстка людей: большинство уставилось с надеждой скорее увидеть транспорт в дали дороги, обрываемой горизонтом, до которого тянулся поток машин. Проходя широким шагом мимо этих людей, я мысленно поблагодарил всевозможные силы за то, что мой путь к дому не лежал через подобные преграды ожиданий.