И если Бродский объяснял, что не хочет шумихи по поводу своего приезда: «Ко мне будут лезть и пытаться пожать руку те самые люди, которые улюлюкали при моем отъезде», – Корчного это совершенно не волновало. И впрямь, многие из тех, кто публично осуждал его «предательство», рукоплескали ему в развернувшейся было на 180 градусов России.
Он много путешествовал по городам и весям огромной страны и республикам, когда-то входившим в ее состав, а теперь самостоятельным государствам. Где он только не побывал за эти годы! Украина и Молдавия, Азербайджан и Эстония, Казахстан, Белоруссия и Грузия.
Но чаще всего приезжал в Россию, и не только в столицу: Казань, Элиста, Сочи, Томск, Челябинск, Смоленск, Суздаль, Белгород, Тольятти… Рассказывал однажды, что его пригласил в Череповец не кто-нибудь, а полковник, командир местного спецназа! Выступал и в детской колонии в Вологде. А в другой раз с гордостью сообщил, что во Владимире живет его страстный болельщик, сам играющий в шахматы довольно слабо, но всю жизнь собиравший его, корчновские партии. Восхищался: не перевелись еще в России настоящие любители!
Однако с особым удовольствием бывал в Питере. И не только потому, что провел здесь первую половину жизни. Здесь прожил всю жизнь и Марк Тайманов, родился и вырос Борис Спасский, здесь прошли десять, таких успешных, лет Анатолия Карпова… Но Корчной, Виктор Корчной остался абсолютным любимцем города.
Начало заката
По собственному признанию, впервые Корчной почувствовал, что играть становится тяжело, на турнире претендентов в Монпелье (1985): «Я старался, но в конце был совершенно истощен и не смог набрать даже пятидесяти процентов. Не хватало энергии и знания современной теории. Моя шахматная жизнь продолжалась, но теперь я знал, что есть планка, через которую перепрыгнуть уже не могу».
Прекрасно помню его на том турнире. Они с Петрой появлялись на завтраке очень ухоженные, элегантно одетые, искрящиеся, а баночка захваченной из дома черной икры, которую демонстративно, как вымпел, несла Петра, только подчеркивала их особость. Смеясь, они проходили мимо стола, за которым сидели старавшиеся не смотреть в их сторону многочисленные «сопровождающие» советских гроссмейстеров.
В Монпелье приехал не только Корчной, но и Лев Альбурт, шесть лет назад тоже оставшийся на Западе и осевший в Нью-Йорке; из Парижа – Спасский и какие-то бывшие советские функционеры, то ли живущие там по заданию, то ли невозвращенцы; эмигранты – Яша Мурей и Генна Сосонко, с непонятно какими функциями находящиеся на турнире; еще какие-то подозрительные личности… Нет, здесь нужен был глаз да глаз.
Я частенько завтракал со Спасским, настроенным тогда крайне антисоветски. О чем бы я ни заговаривал, Борис всё сводил к одной теме.
– Сегодня отличная погода, Боря, – радостно сообщал я после утреннего приветствия. И тут же слышал в ответ:
– Да, здесь в Монпелье солнышко светит, а в России, где у власти большевики, мороз крепчает. Ты ведь прекрасно понимаешь, Генна, что в октябре 17-го произошла не революция, а переворот, большевистский переворот, злодеи захватили власть, жалкие лилипуты, пигмеи, которые до сих пор…
Наполнив тарелку, я возвращался к столу, рекомендуя ему отведать фруктов, но Борис и тут не давал увести себя в сторону:
– Да, здесь виноград и киви, а половина населения Советского Союза голодает, ты в курсе дела? Вот когда я в последний раз был в Москве, я видел всё собственными глазами. Нет, ты не можешь себе представить…
– Подожди, Боря, но ты говорил это и год назад…
– Нет, год назад было еще не так мрачно. Сейчас – жуть!
Из-за соседнего столика доносилось только яростное позвякивание чайных ложечек.
Во время того кандидатского турнира Корчному было пятьдесят четыре. Через пять лет ему еще удалось выйти в матчи претендентов и в январе 1991-го даже победить Сакса, но семь месяцев спустя Тимман не оставил ему шансов в брюссельском четвертьфинале; в том матче Корчной не одержал ни одной победы и вообще выглядел бледной тенью яростного бойца, каким был когда-то.
Он всё понял сам и уже в конце карьеры обмолвился, что именно тогда по-настоящему упал его класс. Сказал:
– Знаете, я тут пересматривал свои партии и понял, что именно после шестидесяти сдал, и сдал резко. Дело даже не в том, что проиграл матч Тимману, вообще стал играть много хуже.
Переход в следующую возрастную стадию оказался еще более трудным. Хотя и говорил – «я неохотно уступал возрасту», натура его не хотела смиряться с происходящим: «Почему? И почему со мной?»
Он не был лишен кокетства и, хотя прекрасно видел, как резко снизился уровень его игры, радовался, что им восхищаются как уникумом, продолжающим играть и бороться, несмотря на возраст. Когда на Олимпиаде в Стамбуле (2000) ему сообщили, что в какой-то команде играет его одногодок, пошел проведать «конкурента» и последнее слово оставил за собой:
– Я выяснил, что он родился 17 апреля, так что я всё равно здесь самый старый! – смеялся Виктор Львович.