Позвонил 17 декабря 2003 года и вдруг стал говорить о Петросяне, о его статье в «Советском спорте» почти тридцатилетней давности. Помню, насторожился: к чему это он вдруг сам заговорил о человеке, фамилию которого даже избегал произносить? Причина обнаружилась очень скоро:
– Я тут получил приглашение на турнир памяти Петросяна в Москве в следующем году. И знаете, как я ответил на приглашение?
– Откуда мне знать?
– Я согласился! – с вызовом. – И знаете почему?
– Не знаю…
Начал рассказывать повторенную потом не раз и крайне сомнительную историю, будто бы незадолго до смерти Петросян покаялся кому-то, решив очистить душу, и сожалел о зле, причиненном ему, Корчному. Правда, тут же заговорил настоящим голосом:
– Не знаю, испытывал ли он действительно угрызения совести. Не думаю. По-настоящему угрызения совести он испытал в Чокко, когда на ровном месте, в выигранной позиции грубейшим, немыслимым образом зевнул, кхе-х, кхе-х… ладью!
Подумал еще тогда: он согласился бы играть в шахматы не только в турнире памяти его заклятого врага, но и с самим чёртом: и хвостик у того, если разобраться, такой симпатичный, да и не виноват же чёрт в конце концов, что природой рожками наделен…
Расскажу о случае, коснувшемся лично меня, причем в период, когда у нас были вполне нормальные отношения.
В Вейк-ан-Зее (1987) играли мы оба. У меня – отложенная с Львом Гутманом. Позиция – хуже, доигрывание, как это было принято тогда, – утром следующего дня. В пустом зале Корчной внимательно следит за ходом нашей, единственной партии. Когда она закончилась вничью, подошел ко мне:
– Вы хорошо защищались.
И в ответ на мой вопросительный взгляд:
– Видите ли, Гутман попросил вчера вечером посмотреть позицию, и мы анализировали ее несколько часов. Если бы вы первым подошли, то я анализировал бы с вами.
Не то чтобы оправдываясь, а просто констатируя факт… Через несколько дней подошел за завтраком в ресторане:
– Геннадий Борисович, у вас сейчас есть время?
– А что?
– Да вот у меня отложенная с Ногейрасом – и, знаете ли, занимательная позиция. Вы не взглянули бы?
Наряду с утренними доигрываниями был и специально отведенный для этого день. Я – по возможности жестко, давая понять неуместность такой просьбы, но и не в силах прямо сказать об этом:
– У меня самого отложенная…
Он – как ни в чем не бывало:
– Тогда я продиктую отложенную. Может быть, после того как вы проанализируете свою, на мою взглянете?
И тут же:
– Или завтра утром встретимся? Что думаете?
– Да нет, завтра тоже не получится.
Насупился. Но, выиграв в последнем туре, на закрытии снова подошел, довольный:
– Вчера сел готовиться к Запате часов в шесть. Думал – посмотрю часок-другой и пойду поужинаю. Когда на часы взглянул, было двенадцать часов ночи…
Всё написанное о нем изучал очень тщательно и не забывал ничего. Позвонил как-то:
– После чтения последнего номера
Проконсультировавшись, перезвонил ему и с сочувствием, но почему-то и не без удовольствия скорбно подтвердил:
– Виктор, вы правы: по-английски слово git действительно означает мудак…
Правда, позднее еще более знающие люди, настоящие англичане уточнили, что old git – не столь уж резкое выражение, а скорее добродушное, типа старпер.
Возвращение строптивого