Жук

Признаюсь, мое восхищение Лессингемом довольно быстро одержало в моей душе верх над всеми другими чувствами. Я не мог не оценить по достоинству его боевой настрой и быстро понял, что он готов к схватке с кем угодно. Он больше не казался ни слабым, ни напуганным, ни сомневающимся – было видно, что этот человек прирожденный боец, от макушки до пяток. Я никогда прежде не видел и не понимал этого так отчетливо, как в этот момент. Лессингем был само хладнокровие. Было видно, что вся его интеллектуальная мощь находится под его полным контролем. При виде него сразу становилось понятно, что он не даст своим противникам ни единого шанса для атаки на него, а сам, в свою очередь, готов заметить малейшую слабость в позиции своих оппонентов и, воспользовавшись ею, с быстротой молнии нанести выверенный, разящий удар. В то же время было понятно, что, даже потерпев поражение, Лессингем вряд ли будет опозорен. Легко было поверить и в то, что победа над Лессингемом обойдется его противникам такой ценой, что в конечном итоге триумфатором все равно окажется именно он, а не они.

«Черт меня побери, я вовсе не удивлен тем, что Марджори разглядела в нем что-то особенное», – невольно подумал я. Мне в самом деле нетрудно было представить, как молодая умная женщина, обладающая живым воображением, видя Лессингема в его лучших проявлениях, во всем блеске, как рыцаря без страха и упрека, вполне может прийти к выводу, что он таков всегда. И при этом совершенно упустить из виду то, что после завершения, так сказать, «рыцарского турнира» он может оказаться совсем другим человеком.

Я понимал, что мне будет полезно послушать выступление Лессингема. Это помогло бы мне понять, какой эффект оно способно произвести на одну из слушательниц, находившихся на женских скамьях, – ту самую, мнение которой имело такое значение для меня.

Обращение Лессингема к парламентариям оказалось совсем непохожим на то, что в Америке называют «речью». В нем не было ни той страсти и огня, которыми отличаются публичные выступления французских политиков, ни основательности и убедительности, характерных для ораторов-немцев. И в то же время оно каким-то непостижимым образом сочетало в себе все эти достоинства и, несомненно, было абсолютно понятно всем – что, вне всякого сомнения, и было нужно выступающему. Он говорил спокойно, четко и ясно артикулируя каждое слово, и хотя нельзя сказать, что голос его ласкал слух, словно музыка, слушать Лессингема было приятно. К тому же ему каким-то образом удалось добиться того, что каждому из присутствующих казалось, будто слова выступающего были обращены лично к нему. Фразы, произносимые Лессингемом, были короткими и логичными. Он не употреблял длинных мудреных слов, но речь его лилась плавным потоком, легко и без малейшей заминки. В общем, он говорил так, чтобы поддерживать интерес к теме выступления и не допускать ослабления внимания аудитории.

Начал он с того, что в спокойной и весьма вежливой манере отпустил несколько саркастических замечаний по поводу действий и выступлений Трампертона и его единомышленников, чем изрядно повеселил собравшихся. Однако он не сделал ошибки и не стал в критике, затрагивавшей конкретных людей, заходить слишком далеко. Ораторы определенного сорта, не отличающиеся дальновидностью, в таких случаях идут по легкому пути и жалят своих оппонентов без всякой пощады, доводя их до исступления. Каждое их слово – острый шип, вонзающийся в противника, раны от таких уколов не заживают очень долго. Поэтому вскоре сарказм Лессингема стал сходить на нет. Он начал перемежать свои едкие замечания фразами, которые скорее льстили его соперникам, говорить приятные им вещи. Делалось это для того, чтобы усыпить их бдительность, вызвать у них приступ тщеславия. Он указывал на то, как много истины было в том, что они говорили, а затем, словно бы случайно, упоминал о том, с какой легкостью, без серьезных издержек, можно было бы внести в закон поправки. Он брал их доводы и умудрялся выдать их за свои или использовать в собственных интересах, всячески умасливал своих оппонентов, отмечая, насколько солидно основана их аргументация на фактах – независимо от того, так это было на самом деле или нет. Он объединял их аргументы с собственными с такой легкостью, что это казалось совершенно естественным, жонглировал ими, словно циркач. А затем весьма убедительно делал на основе этих аргументов – изначально приводившихся его противниками! – выводы, которые были диаметрально противоположны всему тому, на чем они настаивали. И все это Лессингем делал с таким искусством, легкостью, изяществом, что ему невозможно было возразить. Более того, когда он закончил, стало ясно, что, произнеся в палате общин речь, достойную государственного деятеля самого крупного масштаба, он в то же время сумел добиться того, что все его слушатели остались в добром расположении духа.