Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

По ступенькам прохода она спускалась с трибун. «Что мне здесь надо, среди всех этих чужих людей?» – думала она и даже замерла на месте, будто остановленная резким порывом ветра. Вот именно, что мне здесь надо? Я хотела сюда вернуться, но разве возможно вернуться? Да, всеми фибрами души и сердца я хотела вернуться, – но разве теперь мне место здесь? Разве стала я такой же, как все эти люди? Она еще раз обвела глазами трибуны. Нет, пронеслось в голове, мне здесь не место! В тепло и уют прежнего неведения возврата нет. Прожитого и пережитого не отменишь. Темная тайна, открывшаяся ей и, похоже, в упор не замечаемая остальными, не дает себя забыть. Она всегда при тебе, и никуда от нее не деться. Странное чувство: будто прямо у нее на глазах, во всей бутафорской мишуре и позолоте, рухнули декорации красочного театрального представления, и взгляду открылись голые колосники. Это даже не отрезвление, а некий миг прозрения: возврата назад нет, и помощи извне не будет. Зато, и это она тоже ясно почувствовала, тем мощнее взметнулся ввысь единственный, последний фонтан силы, который ей еще остался, и эта сила, она знает, не будет больше тратить себя попусту, растекаясь по мелочам, а сольется воедино, пытаясь досягнуть до неба и бога. И пусть не досягнет – сам порыв стоит того, да и падение в танце тяжелой струистой воды, возвращение к самой себе, – разве это в своем роде уже не свершение? К самой себе, думала она. Как же далеко от себя надо уйти, как высоко устремиться, чтобы к себе вернуться!

И ей вдруг стало легко – как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал на дощатые ступени трибун, и она переступила через него, как через сброшенное старое платье. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники-то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устоит, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысяче вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, – ведь это пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.

Аплодисменты трибун обрушились на нее треском пулеметных очередей. Гонщики финишировали. Их маленькие, стремительные машины пулями пересекали финишный створ. Лилиан стояла на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом медленно, сквозь шквалы аплодисментов, спустилась по ступенькам вниз, в благостную прохладу нового, драгоценного знания, которое с равным успехом можно именовать и свободой, и одиночеством, а еще – в благостное тепло любви, уже таящее в себе привкус разлуки, – и все это вместе встречало ее плеском фонтанов в летней ночи.

Клерфэ отер кровь с лица, но с губ она все еще сочилась.

– Поцеловать не могу, – сказал он. – Очень испугалась?

– Нет. Но ты больше не будешь ездить.

– Конечно не буду, – смиренно поддакнул Клерфэ. Ему не впервой было видеть такую реакцию. – Неужто я был настолько плох? – спросил он, пытаясь скроить притворно-испуганную гримасу.

– Он был великолепен, – вмешался Торриани, который, все еще бледнее смерти, сидел на ящике, попивая коньяк.

Лилиан ошпарила его враждебным взглядом.

– Все уже хорошо, – успокаивал ее Клерфэ. – Не думай больше об этом, Лилиан. Ничего страшного не случилось. Так, видимость одна.

– Ты больше не будешь ездить, – повторила она.

– Хорошо. Завтра разорвем контракт. Согласна?

Торриани расхохотался:

– А послезавтра склеим его снова.

Мимо прошагал капитан Габриэлли, механики тем временем закатывали машины в бокс. Воняло бензином и горелым маслом.

– Клерфэ, сегодня вечером заглянете? – спросил Габриэлли.

Клерфэ кивнул.

– Лилиан, мы тут только мешаемся, – сказал он. – Пойдем скорей из этой грязной конюшни. – Он посмотрел ей в лицо. На нем все еще читалась прежняя нешуточная решимость. – Да что с тобой? – спросил он. – Ты правда хочешь, чтобы я перестал гоняться?

– Да.

– Но почему?!

Она замялась.

– Не знаю, как сказать… но как-то это все… глубоко безнравственно.

– Бог ты мой! – изумился Торриани.

– Успокойся, Альфредо, – одернул его Клерфэ.

– Это звучит глупо, я знаю, – продолжала Лилиан. – И я сама не так об этом думаю. Вот совсем недавно еще все так ясно было, а теперь уже нет.

Торриани отхлебнул солидный глоток.

– Мы, гонщики, после гонки чувствительны, как свежеочищенные раки. Не внушайте нам комплексов!

Клерфэ рассмеялся:

– Лилиан, ты имеешь в виду: не стоит искушать судьбу, верно?

Она кивнула:

– Только в крайнем случае, когда ничего другого не остается. Но не потехи ради.

– Бог ты мой! – повторил Торриани. – Потехи ради! – Он встал и направился к Габриэлли.

– Я глупости говорю, – в отчаянии выпалила она. – Не слушай меня.

– Вовсе это не глупости. Просто не ожидал от тебя.

– Почему?

Он посмотрел на нее внимательно.

– Я когда-нибудь предлагал тебе вернуться в санаторий? – спокойно спросил он.

Она вскинула на него глаза. Ей-то всегда казалось, он ни о чем не догадывается, считает, что с ней почти все в порядке.

– Мне и не нужно в санаторий, – проговорила она быстро.