Жизнь после смерти. 8 + 8

Хотя иногда я вспоминаю, что мы в этот день, перед моим отъездом — поссорились.

Это воспоминание возникает и исчезает во мне.

Когда мне спокойно на душе, мне кажется, что мы просто попрощались. Может быть, даже поцеловались.

Когда я чувствую вину перед отцом, мне кажется, что да, мы ссорились, и что я даже помню, как это было: он сидел в спальне, в маленьком креслице, спиной к зеркалу: там было огромное зеркало-псише, двухметровой высоты, с широкой рамой и двумя колоннами красного дерева; его можно было наклонять между колоннами: собственно, в этом и состоит идея зеркала-псише, в отличие от неподвижного трюмо.

Папа и мама не были охотниками до антиквариата и прочей роскоши. Мы жили скромно в смысле мебели и разных красивых штучек, хотя папа уже был известным писателем.

Мебель у нас была — самодельные стеллажи и недорогой гарнитур под названием «кабинет-гостиная», потому что там был и письменный стол, приткнутый к окну, и еще один — то ли очень большой журнальный, то ли не очень большой обеденный. Гостиный, в общем. То есть у моего отца, известного писателя, не было «кабинета», где он бы с важностью «работал». Все было очень просто.

Зато на стенах висело много картин. Знакомые художники дарили. Холст, масло. А бывало, что папа у них просто выхватывал какие-то маленькие наброски, эскизы — на серой мятой бумаге — и отдавал в окантовку под стекло. Были еще эскизы декораций, фотографии, шаржи художника Игина, где были изображены артисты и писатели, знакомые моего отца, и он сам тоже — курчавый, улыбающийся, редкозубый. И еще — много моих картинок: лет до четырнадцати я считался многообещающим юным художником. Во всяком случае, папины друзья-художники очень меня хвалили, прочили большое будущее (надеюсь, не только из любви к моему папе). Но не важно. Потом, лет в пятнадцать, весь мой талант куда-то делся.

***

У мамы не было ювелирных украшений, вообще никаких, даже обручального кольца. У папы тоже не было кольца.

Зато был дешевый латунный перстень. Эстрадный. Яркая позолота и большой черный как бы камень, из пластмассы. Эстрадный — чтоб из задних рядов было видно. Кстати, вы знаете, что такое «эстрадный пиджак»? Почему в те времена говорили: «пиджак хорош, но чуточку эстрадный»? Потому что у эстрадного пиджака немного коротковаты рукава, чтобы издалека — из задних рядов и с ярусов — виднелись белые накрахмаленные манжеты.

Так вот. Однажды в каком-то театральном клубе мой папа оказался рядом с прославленным режиссером Сергеем Образцовым, руководителем Центрального театра кукол. Они стояли в кружочке, шел какой-то общий разговор. Скорее всего, о проблемах хорошего вкуса. Образцов (он был на двенадцать лет старше) сказал:

— Как странно, что молодые люди носят всякие пошлые побрякушки! — и указал на папин перстень, вот этот, латунно-сияющий, на самом деле очень пошлый.

Папа пожал плечами и сказал:

— Одни носят побрякушки здесь, другие — тут.

И показал на медаль лауреата Сталинской премии, которая была у Образцова на пиджаке.

Все, кто был вокруг, проглотили язык. Образцов хмыкнул и отвернулся. Но дело ничем плохим не кончилось. Никакого доноса, боже упаси, хотя все это было в конце сороковых.

Ах это эстрадное желание «сказануть»! Рассмешить, изумить, огорошить ударной репликой, а там хоть трава не расти. Однажды, когда «Денискины рассказы» стали очень популярны, папе позвонили из «Правды» с потрясающим предложением: напечатать рассказ.

— А какой у вас гонорар? — спросил папа.

Звонивший хмыкнул. Действительно странно: человеку предлагают напечатать рассказ в «Правде», как Горькому или Шолохову, а он задает такие идиотские вопросы.

— Наверное, рублей сто, — был ответ.

— Обычно мне платят двести, — сказал папа.

— В «Правде» печатаются не ради денег, — строго сказал сотрудник «Правды».

— Ну, тогда я пойду в «Мурзилку»! — засмеялся папа.

Иногда потом я думал: «Эх! Зачем эти эстрадные штучки? Напечатался бы ты в “Правде”, стал бы секретарем или хотя бы членом правления Союза писателей — насколько легче, удобней стало бы тебе — да и нам всем — жить на свете. Особенно когда ты заболел, когда понадобились редкостные заграничные лекарства, больницы и санатории». Паршивые мысли, конечно.

Правда, потом я решил, что папа эту историю — скорее всего — выдумал. Он рассказывал ее друзьям в застолье: анекдот про самого себя. Чтобы подчеркнуть свою полнейшую независимость.

Мой папа был совершенно аполитичен. То есть в меру критичен, в меру лоялен. Рассказывал анекдоты про Хрущева, читал самиздатскую литературу, дружил с известным диссидентом Львом Копелевым (у него мы брали толстые папки с запрещенными книгами, машинопись на папиросной бумаге), но никаких обращений не подписывал. Он был в Праге в самый разгар Пражской весны, со многими чехами подружился и очарованно рассказывал о каком-то небывалом единении интеллигенции и рабочих. Но на оккупацию Чехословакии никак не среагировал. Во всяком случае, чтоб вслух и громко.

Но помню его слова: «Мы — старые беззубые псы, мы можем только ворчать». Это — о себе и своих друзьях.