Жизнь побеждает

Пока в походном стерилизаторе кипятились инструменты, она старалась собраться с силами.

Потом незаметно (это бывало с ней много раз и раньше) сознание необходимости привело ее к чувству уверенности. Как в магнитном поле крупинки металла послушно располагаются между полюсами, так сейчас все ее внутренние силы собрались в строгом порядке, чтобы участвовать в работе.

Операция продолжалась два часа, но Лебедева заметила время только тогда, когда был положен последний шов и можно было, отложив в сторону иглу с кетгутовой нитью, расслабить мышцы и опустить руки...

Так она три года разъезжала по своему участку, борясь с трахомой, туберкулезом и многими другими болезнями, захлестывавшими этот край. Она не могла бы сказать, что за годы ее работы смертность сколько-нибудь заметно уменьшилась, но без нее, без этого труда вымирание неизбежно шло бы быстрее. Это она знала!

Сосед по участку, старый врач Леонид Максимович Туля- нов — с ним удавалось встречаться не часто, раз в три месяца или даже раз в полгода, — послушав ее, устало говорил:

— Это, лебедь вы мой, означает на десятилетия затягивать неизбежный процесс — вот и все. Борьба за десятые доли процента смертности: сложные операции, резекции, прививки. Пытаться преодолеть всем этим разрушительные влияния злого российского капитализма, а он еще самой звериной своей стороной проявляется в здешних забытых местах. Итти против спиртоносов и сифилисоносов — затягивать вымирание, вот и все.

Помедлив, Туляков добавлял:

— А вы, голубчик, осведомлены, отчего умер предшественник ваш — доктор Изоргин? Прибыл — работу собирался писать о целебных свойствах здешнего воздуха, а по истечении некоторого времени — туберкулез в открытой, скоротечной форме. В наше время человек, мечтающий о всеобщей справедливости, гибнет в тюрьме или на каторге, а врачующий — от чахотки.

— Чего же вы хотите? — перебивала его Лебедева. — Жить, «ничем не жертвуя ни злобе, ни любви»? Помните завещание Александра Ивановича Баранникова, осужденного царским судом на казнь?

Она повторила строки, которые прочла очень давно и с детства запомнила на всю жизнь:

— «Друзья! Один лишь шаг остается до края могилы. С глубокой верой в свое святое дело, с твердым убеждением в его близком торжестве, с полным сознанием, что по мере слабых сил служил ему, схожу со сцены... Живите и торжествуйте! Мы торжествуем и умираем!»

Тулянов подумал: «Прошло больше двадцати лет со дня, когда осужденный на казнь революционер написал эти слова. Когда же оно придет, близкое торжество?»

Произнесенное с горячей верой, звонким женским голосом завещание еще звучало в ушах: «Живите и торжествуйте!» Огонь в печи погас, в комнате холодно, снег до половины завалил окна. Почему она не замечала всего этого?

— Боже мой, неужели вы верите в то, что сказали о затягивании агонии? — говорила Лебедева. — Я живу, потому что скоро перемена и потому что мы должны сохранить жизненные силы народа до дня освобождения.

Он ответил спокойно:

— Это для песен и сказок, голубушка, — «день освобождения». Я раз поверил в скорое пришествие царства справедливости. Раз поверить и раз потерять веру — большее для человеческого сердца немыслимо.

Когда пришли вести о революционных событиях 1905 года, Лебедева оставила работу и уехала в Россию. Ей казалось, что поезд везет ее навстречу весне.

Впрочем, весна оказалась недолгой, а дорога — слишком длинной.

Из Москвы она поехала на работу в Курскую губернию. Была арестована за революционную агитацию. После тюрьмы решила отдохнуть у родных во Владивостоке, но. по дороге узнала о чуме в Маньчжурии и переменила направление.

Женева, тайга, революционная работа, тюрьма, решение принят^ участие в борьбе с эпидемией — это был абсолютно прямой путь человека, живущего для того, чтобы приблизить Будущее.

Добровольцы составили персонал московского чумного пункта в Маньчжурии. Он расположился на окраине Харбина. бреди огромного пустыря угрюмо стоял деревянный дом с потемневшими от времени стенами. Высокое крыльцо с деревянной резьбой. В углу двора, у забора, под навесом — гора замерзших трупов. У ворот день и ночь дежурит карета «летучего отряда».

Трупов было так много, что их не успевали сжигать. Замерзшие, почерневшие, они лежали на льду Сунгари, выглядывали из прорубей, валялись в фанзах, в снежных сугробах...

И странно: в этом ледяном воздухе, насыщенном смертью, не происходило объединения всех перед лицом общего врага. Напротив, опасность резко делила людей на два лагеря.

Это разделение почувствовали сразу и Заболотный, и Лебедева, и Мамантов — петербургский студент, приехавший сюда несколько позже, — и все остальные. Пустырь вокруг московского пункта стал незримой баррикадой, отделявшей тех, кто работал на эпидемии, от остального города и, может быть, глуше, прочнее всего от купеческой, чиновничьей русской колонии Харбина.

— Как вы думаете, — спросила однажды вечером Лебедева товарищей по работе:—если мы тут все погибнем, как отнесутся к этому там, в Харбине?

Все молчали, и она ответила себе сама:

— Просто не заметят или заметят далеко не сразу.