Жизнь наизнанку

О том, что она отказалась выйти замуж за Берестова и уехать вместе с ним в Узбекистан, Люба не жалела. Когда-то давно, когда Мишеньке было от силы пять, она страстно хотела этого брака, рассчитывая каким-то чудом на партию первой скрипки, всеми уважаемой, богатой и респектабельной жены самого важного человека в горкоме. В предвкушении этого момента она предавалась самым несбыточным мечтам и втихую, когда во всём доме уже был погашен свет, под абажуром кухонной настольной лампы старательно выводила на клетчатом листке блокнота мудрёные вензеля, укладывая заглавные буквы собственного имени и фамилии Ивана Ильича в замысловатые конфигурации, одной из которых предстояло занять место на первой странице её нового паспорта.

Но дни шли за днями, и шуршащие дорожки рыжей осени вновь засыпало белым сахаром снега. Наполнив воздух головокружительным ароматом, сирень и черёмуха расшивали канву земли разноцветными мулине, и снова, в который раз, невенчанные берёзы роняли по сентябрю золотые слёзы опадавшего листа. Постукивая колёсиками, трудолюбивый паровозик Любиной жизни торопливо бежал по укатанным рельсам, оставляя с каждым прожитым днём всё меньше времени на размышления и мечты, и забытый на кухонной полке блокнот с причудливыми закорючками всё дальше и дальше уходил в прошлое, возврата к которому уже не было.

Когда пришло осознание, когда она смирилась со своей ролью вечно второй скрипки, Люба сказать не могла. Может быть, тогда, устав бороться с собственной тенью, она перестала ждать от жизни несбыточного чуда, а может быть, поняла, что поставила не на ту карту и проиграла всё, что имела. Но, как бы то ни было, когда наступил момент, которого она ждала столько долгих лет, кроме бездонного одиночества и страшной пустоты внутри, она не ощутила ничего. Услышав своё собственное «нет», она не испытала ни боли, ни желания что-либо изменить, а только лёгкий холодок обидного разочарования бездарно прожитых дней.

Осознав, что бежать по кругу больше не имеет смысла, Люба заставила себя остановиться и посмотреть правде в глаза: всё, что окружало её все эти годы, было чужим и насквозь лживым, всё, кроме трёх вещей, которые не смогли отнять у неё ни время, ни расстояние: любви к родителям, сыну и человеку, бывшему его отцом. Осознание этой простой истины пришло неожиданно, очищая душу от скверны и ржавого нагара долгой лжи, и заставило Любу переосмыслить многое. Мстя за причинённую боль, она долгие годы прикрывалась своей непомерной гордыней, словно щитом, способным уберечь её от беды, и, нагромождая обиду на ожесточение, обеими руками изо всех сил отталкивала от себя человека, без которого её жизнь не имела никакого смысла.

Объяснить, отчего она не стала дожидаться возвращения Кирилла на базу и, развернувшись, в тот же день уехала из Мурманска обратно в Москву, было не так уж и сложно. Окажись он на месте, возможно, всё бы сложилось совершенно иначе, но тогда, по молодости или по глупости, а может, и от того и от другого сразу, ей хотелось красивой жизни, которую на тот момент Кирилл дать ей не мог. Да, испытанное десять лет назад унижение в родных Озерках всё ещё жгло её огнём, но разве, предпочтя любви Кирилла поклонение богатого Берестова, она поступила как-то иначе?

Вспоминая последнюю встречу с Кириллом у себя на квартире, она испытывала чувство острого сожаления от того, что не захотела его удержать, и ощущала на губах вяжущую горечь запоздалого раскаяния. Если бы он только согласился дать ей один-единственный шанс, она была бы готова пойти за ним босиком по раскалённым углям на край земли… Но, встречаясь с сыном, Кряжин избегал Шелестовой, как огня. Надеясь на чудо, она мучительно ждала появления Кирилла долгих полтора года, но, видимо, перепутав адреса, счастье вновь незаметно проскользнуло мимо её окон, оставив о себе на память лишь тонкую серебристую прядку на виске. Просачиваясь водой сквозь песок, ускользающее время было неумолимо, и Шелестова, отчаявшись ждать, поняла, что если она не хочет потерять Кирилла навсегда, то первый шаг навстречу придётся делать ей самой.

* * *

Обжигая землю горячечным дыханием, август семьдесят второго гнал на Москву горький дым горящих торфяников, и, не тронутый даже дуновением ветерка, город задыхался в мутной пелене, опустившейся толстым слоем ваты на дворы и скверы. Обдирая горло сухим наждаком едкой гари, раскалённый воздух затекал в лёгкие и, полоснув внутренности кипящей горечью, жарко вырывался обратно. Истончившиеся от жарищи и дыма листья тополей и ясеней висели на ветвях безжизненными мятыми лоскутками вылинявшей материи; высохнув, зашуршала раньше времени пожелтевшая трава, и даже накалившийся диск усталого солнца, затуманенного и одуревшего, сквозь драные лохмотья дыма был едва-едва виден.