Жизнь и смерть генерала Корнилова

– Ты как хочешь, а я тело Верховного не оставлю. У меня такое на душе, что я прямо боюсь за него! – сказал я и направился к дрогам, за которыми решил ехать лично сам, в сопровождении моего денщика Фоки.

Часов в 8 вечера мы выступили в неизвестном для нас направлении. При выходе обоза с ранеными в станице стоял душераздирающий крик оставленных тяжелораненых. Их было оставлено приблизительно человек 70. Имя нового командующего было так незначительно и непопулярно в армии, что такое маленькое лицо, как начальник обоза, не спрашивая разрешения командующего, оставил по своему усмотрению на растерзание большевикам раненых. Об этом факте генерал Деникин сам пишет в своей книге «Борьба Корнилова» (стр. 305). По этому поводу в армии и среди раненых я слышал разговоры:

– Корнилов скорее сам остался бы на растерзание большевикам, но раненых вывез бы в первую очередь! – говорили одни.

– Да, нет больше у нас отца, имеем теперь отчима! – вторили другие.

О каком бы то ни было порядке среди отступавших войск, не говоря уже об обозе, нечего было и думать. Все шли, где хотели и как попало. Кто-то сострил, видя проезжавшего мимо генерала Деникина.

– Какая разница между Лавром Георгиевичем и Антоном Ивановичем? – послышался чей-то голос.

– Разница небольшая, – был ответ, – Лавр Георгиевич вел армию, а Антона Ивановича ведет армия!

Надо заметить, что с момента смерти Верховного в армии исчезла та вера, которая давала ей силу совершать чудеса. Если она сейчас шла, то единственно потому, что с ней шел генерал Марков. А куда он ее вел, никто не хотел спрашивать, зная заранее, что последует тот же ответ, что и в Ольгинской, т. е. «К черту!».

Глухой и недовольный ропот на генерала Романовского, исчезнувший при Верховном, с момента его смерти всплыл среди войск опять с новой силой. Чуткая армия сразу почувствовала на себе волю не командующего, которой у нее не оказалось, а генерала Романовского, который, вырвавшись из железных рук Верховного, теперь начал заслонять собою нового командующего. Подозрительный ко всем окружавшим его, кроме своих друзей, генералов Романовского и Маркова, командующий дал им полную свободу действий.

Итак, мы шли целую ночь и день и только в 8 часов вечера 1 апреля армия остановилась для починки моста перед немецкой колошей Гнач-Бау.

Была темная ночь, когда я, подойдя к полковнику Григорьеву, попросил его напомнить генералу Деникину о похоронах Верховного, и именно здесь, если он хочет сохранить останки вождя от врагов.

– Господин полковник, мне кажется, что тело Верховного начало разлагаться и имеет неприятный запах. Хорошо бы было похоронить его здесь сегодня ночью, если бы обстоятельства оказались благоприятными, а завтра Аллах знает, что ожидает нас, – сказал я.

– Я вас, корнет, еще раз прошу не вмешиваться в мои дела. Я, полковник Григорьев, знаю, что делаю, и не вам меня учить…

– Ну, ладно, Хан, больше не говори ни слова! – посоветовал Арон, услышав наш разговор.

Починка моста продолжалась около трех часов, и мы только после одиннадцати часов ночи вошли в Гнач-Бау.

Никто не заботился о помещении и о пище для раненых. Раненые, за неимением достаточно помещений в этой колонии, не были сняты с повозок. Весь обоз в два ряда набился в одну-единственную улицу Гнач-Бау. Было тесно. Штаб сразу переменил свою физиономию. Пошло рукопожатие. В армии началась новая жизнь. Я со своим Фокой поместился около сарая, где стояла повозка с телом Верховного. Казалось, новый командующий совершенно забыл о теле.

Настало утро. Большевики, узнав о нашей стоянке в Гнач-Бау, начали обстрел. Что творилось в это время, трудно описать. Снаряды начали рваться среди обоза. Поднялась невообразимая паника. Люди метались из стороны в сторону. Брошенные на произвол судьбы, раненые стонали, кричали, ругали, проклинали все начальство. Многие из возчиков, захватив лошадей, бежали неизвестно куда. Артиллеристы портили орудия и, бросая их, убегали. Музыканты разбивали свои инструменты. Сестры метались среди раненых, не зная, чем помочь им. Штаб растерялся и ничего не предпринимал. Я заглянул в штаб. В комнате, где сидел генерал Деникин, на столе стоял самовар, и все присутствовавшие пили чай.

Увидя меня, стоявшего в другой комнате, генерал Марков позвал к столу. Когда я подошел, генерал Романовский стал, шутя, укорять меня за то, что я забыл штаб, а генерал Деникин, подозвав к себе, приказал:

– Хан, передайте полковнику Григорьеву приказание предать тела Верховного и Неженцева земле, предварительно сняв кроки местности, чтобы впоследствии мы могли отыскать их, а потом приходите пить чай!

Удивительно то, что такую серьезную работу, как начертить план местности, где будет могила, командующий поручил такому совершенно не умеющему чертить и по натуре человеку столь легкомысленному, как полковник Григорьев, а не человеку более серьезному и знающему это дело, офицеру Генерального штаба. Странная небрежность командующего к телу Верховного меня очень поразила.

Я передал приказание полковнику, который, сделав большие глаза, спросил: