Жизнь и смерть генерала Корнилова

Очевидно, полковник Григорьев по-своему истолковал мой уход из конвоя как какой-то бунт и настроил против меня генерала.

– Ваше Превосходительство, я ничего нечестного не сделал, а поступил так, как подсказала мне моя совесть! – ответил я.

– Почему же вы не пришли хотя бы попрощаться с нами? – спросил генерал Романовский.

На это я ничего не ответил, хотя мне очень хотелось сказать несколько откровенных слов.

– Ну, Бог с вами! Вас, Виктор Иванович, если хотите, я оставлю в прежней должности у себя, а Хана в штабе, – предложил Долинскому и мне генерал.

Поблагодарив генерала Романовского, мы оба наотрез отказались, попросив разрешение пока быть в армии и при первой возможности оставить ее.

Генерал Романовский, в свою очередь поблагодарив нас за нашу службу и пожав нам руки, сказал:

– С Богом!

После смерти великого бояра

Смерть Верховного подействовала на меня так, как будто бы солнце исчезло с небосклона, оставив на своем месте слабо мерцающую свечу, которая вот-вот при малейшем дуновении ветерка потухнет. После «тайных похорон» Верховного брожение среди офицеров, начавшееся еще при известии о смерти его, стало выражаться все ярче и ярче. Офицеры собирались группами и советовались, как быть и что делать. Недоверие и полнейшее равнодушие к новому командующему выражалось совершенно откровенно. Люди, не стеснявшиеся говорить о своих чувствах к нему и недоверии, были лучшие элементы армии, и их правилом было говорить правду, не боясь последствий. Делали они это потому, что инстинктом чувствовали, что роль, взятая на себя генералом Деникиным, ему не по силам, и дело, начатое Верховным, в слабых руках его преемника рухнет.

– Нет Корнилова, нет и веры в дела армии! Она похоронена вместе с ним! – слышалось со всех сторон.

Почти в каждой группе беседовавших офицеров находился член контрразведки, которая после смерти Верховного росла необыкновенно быстро и заняла главное место в армии. Эти-то сыщики, присутствуя на беседах, хорошо запоминали фамилии «неверующих» и докладывали обо всем, куда нужно. За это они тепло устраивались, получали повышение по службе и, заручившись доверием начальства, впоследствии пускались в спекуляции, шантажи и делали вообще какие хотели преступления под защитой охраняемых ими начальников. И несмотря на все эти преступления, эти люди продолжали пользоваться прочным положением на службе и репутацией хороших людей.

Попавшие в число «неверующих» всячески выживались из армии или же попадали под строгий надзор, и каждый сучок в их поведении принимался за бревно.

Однажды я подошел к одной из беседовавших групп, в которой находился и начальник контрразведки, капитан генерального штаба Ряснянский. Тема разговора была обычная, хорошо мне известная и интересующая меня: как быть и что делать дальше? Группа эта состояла приблизительно из семи-восьми человек. Среди них были: Корниловского полка полковник Ратманов, бывший адъютант Верховного в японскую войну полковник Силица, уже известный читателю полковник, которого я встретил в Киеве у донских представителей в 1918 году, еще один пожилой полковник артиллерист и др. Подойдя к ним, я услышал следующее:

– Я решил уйти из армии! Нет Корнилова, нет и веры в дело и надежды на хороший исход! – говорил киевский полковник.

– А вот и Хан! Скажите, вы остаетесь в армии? – встретил меня полковник Ратманов.

– Я решил отстать от армии при первой возможности, – ответил я, хорошо зная, что через очень короткое время слова мои будут переданы теперь всесильному начальнику штаба и что я попаду в немилость, но последствия меня интересовали мало.

– И вы решили отстать от армии, Хан? – спросил начальник контрразведки, избегая смотреть мне в глаза.

– Да! – ответил я утвердительно.

Все сидели на стоге сена. Кругом ежесекундно рвались шрапнели. Погода была чудная. Было даже жарко. Пахло весной. Везде вокруг была весна, кроме наших душ, – там были темь, холод, зима! Казалось – солнце не греет!

Наступило молчание… Я ушел, видя собирающийся на окраине Гнач-Бау Первый Кубанский полк, который приютил меня и Долинского. Полк получил боевую задачу и готовился к выступлению.

Где бы я ни был в этот день, всюду слышалась одна и та же фраза: «Умер Корнилов, умерло дело!» Это состояние армии генерал Деникин называет паникой. Хорошо, пусть это была паника, но ведь паника в армии наступает тогда, когда исчезает вера и люди перестают верить в Сердара. Корниловская армия паники не знала потому, что Корнилов верил в правоту своего дела, верил в свою силу и верил в веру веривших ему. Этой верой он заражал свою армию. Обоюдная вера делала и Сердара, и его армию сильными, и она творила чудеса. Армия Корнилова с голыми руками, несмотря на колоссальные потери и превосходство сил противника, спокойно готовилась к штурму Екатеринодара 1 апреля. Co смертью же Корнилова эту армию охватила такая паника, подобную которой сам командующий генерал Деникин за три года войны не видел. Почему это случилось? Да потому, что армия увидела нового командующего, занявшего место, которое ему было не по силам.