Жизнь и смерть генерала Корнилова

Верховный сидел невозмутимый, как всегда, над картой и, казалось, всецело был поглощен ею. Взглянув на меня, он опять опустил голову над картой. Заметив, что Верховный не испытывает того, что испытываю я, я, выскочив на улицу, остановил офицера, уже входившего в штаб. Взяв у него бумагу со страшным словом «Повесить!», я принес ее обратно в комнату Верховного и, положив на стол, за которым сидел он, вышел. Верховный, увидя это, приказал Фоке взять принесенную мною бумагу и передать офицеру. Получив ее и снова пробежав глазами написанное страшное слово, офицер взглянул на меня и, не понимая, в чем дело, спросил:

– А что, Хан, Верховный хотел заменить это слово чем-нибудь другим, попроще, что вы меня вернули?

– А чем? – невольно задал я вопрос офицеру.

– Таким! – показал он, взяв на изготовку винтовку.

– Нет, нет! – сказал я и вышел в соседнюю комнату, немного успокоенный тем, что все же не я передал этот приговор, а другой.

Солнце медленно склонялось к западу. Чем ближе оно приближалось к месту заката, тем ярче и ярче разгоралось. Тени домов, деревьев и церкви удлинялись все больше и больше. Площадь с пятью или шестью фигурами копошившихся на ней людей была вся залита пурпурным светом. Подойдя к этим людям, я увидел, что они нервно-торопливо рыли ямы для столбов виселицы, которые лежали тут же. Через несколько минут виселица была готова. Не успел один из строивших ее произнести «Готово!», как из ворот ближайшего дома показалась группа людей со связанными назад руками и опущенными головами. Этих людей сопровождали вооруженные солдаты Корниловского полка. Площадь моментально наполнилась народом, сошедшимся со всех сторон поглазеть на зрелище. Одну плачущую старушку вели под руки. В это мгновение заиграл оркестр Корниловского полка, расположенного недалеко от площади, какой-то красивый вальс. Чарующие звуки вальса, вылетавшие из серебряных труб оркестра, казались чем-то диким в сочетании с бабьим плачем, с унылыми лицами осужденных, галдежом толпы и черным силуэтом виселицы на пурпурном фоне неба.

Одиннадцать смертников выстроились в ряд.

– Веди четырех! – скомандовал палач-солдат.

Осужденных толкнули сзади, и они подошли к виселице. Бледные, хмурые лица сосредоточены. Угрюмые глаза их оглядывались вокруг, как бы желая запечатлеть перед смертью все окружавшее. Справившись с веревками, палач обратился к четырем осужденным и спросил:

– Хотите сказать что-нибудь или передать?

– Чего тут говорить? Все сказано! Поскорее вздерни, да и конец! – произнес средних лет мужчина, глядя исподлобья на палача (по рассказу разведчика, взятого в плен большевиками и освобожденного нами, – этот самый мужик советовал товарищам поскорее зарубить разведчика-кадета).

– Не теряй времени! Валяй! – крикнул кто-то из толпы.

Смертники влезли на табуретки и палач набросил на их шеи петли. Во мгновение веревки были вздернуты, табуретки выпали из-под ног и четыре тела повисли в воздухе. Глаза вылезли из орбит, моментально вспухшие языки высунулись, как бы дразня кого-то. Тела вздрогнули два-три раза и, вытянувшись, повисли неподвижно. Остальные осужденные, глядя на своих повешенных товарищей, стараются что-то сказать, но за галдежом толпы их не слышно, да и никто не обращает внимания на их слова. Все это поразило меня своей простотой и примитивностью, но что меня действительно возмутило, это лица смеющихся людей, скаливших зубы при виде повешенных и глядевших на эту картину как на большой веселый праздник.

– Кажется, довольно! Прошла одна минута? – спросил палач.

– Есть! – раздались голоса.

Палач воткнул в тела повешенных длинную шпильку от дамской шляпы.

– Не шелохнутся, значит, готово! Опускай! Снимай петлю! Клади на повозку! Следующие! – раздается команда.

Подошли к виселице следующие четыре смертника. В это время какая-то баба и мужик упали в обморок. Среди осужденных были их родные.

– Валяй, пока не очухались! – крикнул кто-то из толпы.

– Хотите что-нибудь передать? – опять спрашивает палач.

Взглянув в сторону упавших в обморок женщины и мужчины, молодой белобрысый парень произнес:

– Жаль, что я не увижу, как наши будут вешать Корнилова!

– Скорей! – крикнул кто-то.

Вмиг петли наброшены, и эти четверо так же повисли, как и их товарищи, а звуки вальса безостановочно неслись, и к ним со странным вниманием прислушивались три последних смертника. Их лица ярко озарял свет заходившего солнца. Среди оставшихся трех был молодой матрос-коммунист. Их уже не спрашивали о последнем желании. Разозленный палач дернул так сильно, что веревка матроса оборвалась, и он с налившимися кровью глазами, ворочая стянутой шеей, еле произнося слова, сказал:

– Сволочь! Даже вешать не умеют!

Второй раз на шею матроса накинули петлю и медленно втянули его до перекладины. Через две минуты и он был положен с остальными в телегу, которая, скрипя и медленно покачиваясь, скрылась в темноте, увозя их к месту последнего упокоения.