Жизнь и смерть генерала Корнилова

Моя комната была одной из самых маленьких комнат в доме. Никакой мебели, кроме двух больших сундуков, в ней не было. Эти сундуки были один выше другого и служили мне постелью. Спать на них было очень неудобно; тело утомлялось, свисавшие ноги отекали и утром я поднимался с сундуков совершенно разбитым, но скоро я придумал способ сделать мою постель более удобной. Я вынимал содержимое сундуков: какое-то старое белье, старомодные платья и вообще всякий хлам, заполняя им впадину сундуков, и тогда я отдыхал уже в довольно комфортабельной кровати. Прошло несколько дней, и Верховный, случайно проходя через мою комнату и заметив отсутствие кровати, удивленно спросил:

– Где же ваша кровать, Хан? На чем же вы спите?

– На этих сундуках, Ваше Высокопревосходительство! – ответил я, вытаскивая хлам из сундуков.

– Как же вы, дорогой Хан, спите на них? Ведь они один выше другого, – еще больше удивился он.

– А вот заполняю неровность бельем, этими платьями и дамскими шляпами бабушек Дударовых! – указал я на хлам.

Верховный расхохотался.

– Ну нет, лучше, Хан, приобретем настоящую кровать. Я попрошу у хозяев! – сказал Верховный, и на другой день я получил походную кровать.

День в семье Верховного начинался с семи часов утра. К этому часу «балаган» убирался, мебель ставилась на место и столовая принимала свой вид. На большом столе, покрытом белой с черными квадратами клеенкой, стоял самовар, издавая легкий свист и уютно пыхтя. Завтрак состоял из горячих бубликов, сливочного масла и молока. Как только все это было приготовлено и подано на стол служанкой Дударовых, дверь спальни открывалась, оттуда вылетал Юрик и стремительно мчался к столу в надежде найти что-нибудь новое и вкусное. После быстрого исследования стола, убедившись, что все по-старому, он летел ко мне, и начиналась игра. Он бросался ко мне на шею, вызывая меня на бокс, и вообще резвился и шалил. Через минут десять после Юрика из спальни выходил Верховный и, поздоровавшись с нами, направлялся к потным окнам столовой и, глядя через них на покрытые толстым инеем деревья на улице, глубоко уходил в себя. Приблизительно около 8 часов семья собиралась вокруг стола и, помолившись, принималась за чай. Во время чая велись разговоры обыкновенно семейного характера, а иногда и на политические темы. Если во время чая газетчик приносил газету, то Верховный, получив ее, углублялся в чтение, осторожно откусывая кусочек бублика и медленно пережевывая его. Стоявший перед ним чай остывал, и Таисии Владимировне приходилось менять его по нескольку раз. Никто не хотел ему мешать, но в конце концов Таисия Владимировна, устав наливать все новый и новый чай, окликала Верховного:

– Папа, а чай!

– А? Хорошо! – говорил Верховный, как бы просыпаясь и быстро водя указательным пальцем по строчкам газеты, дочитывал и принимался за чай.

Ел и пил Верховный очень медленно. На вопрос жены или дочери: «Что нового, папа?» – он, проводя руками по лицу, неохотно отвечал: «Ничего!» и, найдя какую-нибудь точку на столе или на стене и глядя сосредоточенно в нее, глубоко задумывался. Может быть, в эту минуту он видел, как добивают его горячо любимую мать, Россию, и он, как ее истинный сын, искал способа подать первую помощь, чтобы вырвать ее, пока еще не поздно, из рук истязателей. Или, может быть, он видел в этой точке пробивавшихся к нему через все препятствия и опасности таких же, как и он, сынов России, желавших поступить в ряды возглавляемой им армии! В таком состоянии он мог просиживать долгое время, если бы его не возвращали к действительности голоса семьи. Придя в себя, Верховный кивком головы отвечал на голос обращавшегося к нему, улыбался, шутил и смеялся, смотря по тому, о чем шла речь.

На вопрос жены или дочери: «Как дела? Чем окончилось вчерашнее заседание?», он отвечал: «Разговорами. У нас все так: говорят, говорят, говорят без конца, а дело все на месте. Все мое старание и усилие повлиять на “них” ни к чему не приводит. Все говорят и болтают пустозвоны!» – махал рукой Верховный, проглатывая чай.

Иногда мы с Верховным вспоминали недавнее прошлое: Быхов, Могилев и поход на Дон. Он вспоминал всегда три факта, о которых он рассказывал: остановку у еврея, приход детей и 26 ноября.

– Да, Хан, в каких тяжелых условиях приходилось бывать мне и вам! – говорил Верховный.

Заметив, что часовая стрелка приближается к девяти, он поднимался из-за стола и направлялся в свой кабинет, принимая пришедших, или отправлялся куда-нибудь на заседание или в штаб в моем сопровождении. Одевался Верховный очень скромно, в серый, плохо сидевший на нем костюм, носил всегда мягкие белые воротнички, черное пальто и черную шляпу. Это одеяние делало его похожим на бурята.