Жена штурмовика

Избитый, еле держащийся на ногах Тринадцатый с распухшим окровавленным лицом стоял как французский коммунар у расстрельной стены.

«Вот этот пидор, — сказал мистер Л., — подставил вас всех. Потому что если кто-то из вас выпьет хоть каплю, он будет здесь вот как он… А ты…»

Палец мистера Л. уперся в меня.

«…по полной, через пять минут здесь. Караулить до утра».

Пока я бегал одевать броник, каску, по полной же, сказали, Тринадцатого привязали в буквальном смысле к бревну и поставили к стене.

Сначала смысл экзекуции состоял в том, что он так будет стоять, привязанный к бревну.

Я должен был на часах стоять у входа в блиндаж, в бронике, каске, автоматом со штыком, следить за Тринадцатым и обеспечивать процедуру исполнения наказания.

По идее, мы должны были быть один на один.

Смысл экзекуции в том и состоял, что арестованного зэка должен был охранять такой же зэк.

И этим зэком, по замыслу командиров, должен был быть я.

Но когда все ушли, в блиндаже остался мокша Малыш и бывший вэсэушник Мандани.

У них была бутылка водки, килька, огурцы и хлеб.

Они никуда не спешили.

Я стоял как часовой у дверей.

Водка стояла на столе.

Тринадцатый стоял у стены.

Ему натянули балаклаву на лицо и начали избивать.

По очереди.

Потом пили.

Потом Мандани поднимал балаклаву и плевал Тринадцатому в лицо.

Я не помню суть его речи.

Помню, что, высказав ему все, что хотел, Мандани взял влажную салфетку и обтер ему лицо.

Тринадцатый рыдал.

Он говорил, что приехал сюда воевать, а не терпеть унижения.

Мокша Малыш хохотал, а вэсэушник Мандани слушал его молча и ничего не говорил.

А я, как оловянный солдатик, стоял на часах с автоматом и примкнутым штыком.

Мандани ушел потом, напившись в хлам. Мокша Малыш его перепил.

Мокша Малыш был настоящий мокша.

Реальный мокша.

Самый что ни на есть мокша.

Из Мордовии.

И конечно же, он перепил хохла, бывшего вэсэушника Мандани.

Мандани ушел.

А мокша Малыш еще долго и исступленно избивал Тринадцатого.

Потом, допив водку, ушел и Малыш.

Мы остались вдвоем…

II

Я помог Тринадцатому лечь на нижнюю полку стеллажа и подложил под бревно медицинскую аптечку так, чтобы оно не давило ему на руку.

Напоил его водой и дал покурить.

Он полежал какое-то время тихо и спокойно, а затем начал буянить. Требовал развязать его, сходить ему за сигаретами в его блиндаж, вывести его в туалет.

Метался, рычал, угрожал мне, проклинал, просил, умолял.

После полуночи с проверкой пришел мистер Грозный.

Тринадцатый к этому времени выбился из сил и затих, только постанывал изредка и шевелил запекшимися губами.

Мистер Грозный велел мне разрезать скотч, которым были связаны его руки, чтобы они не затекли у него окончательно, а Тринадцатому сказал крутить кистями.

В это время все вокруг загрохотало, блиндаж заходил ходуном, дверь самопроизвольно открылась и захлопнулась.

Мистер Грозный оставался все это время непоколебим, не моргнув глазом, а Тринадцатый резко вскинул голову.

«Ну что, — сказал он, — хохлы в атаку пошли… Отпускайте меня, развяжите, хохлы рядом…»

Мистер Грозный скривил губы в усмешке.

«Это наши выходы… Что ты ссышь».

Потом кивнул мне: «Завязывай ему руки обратно. Будет орать, дергаться, въеби ему прикладом по голове».

Потом он ушел, и я до утра снова слушал, ругань, мат, мольбы, угрозы.

На рассвете, в нарушение всех инструкций, я развязал Тринадцатого и вывел его из блиндажа в туалет.

Притом что мне было сказано: «Пусть он ссыт и срет в штаны», это уже находилось за пределами того, что я мог допустить. Так унизить своего товарища я не мог, даже под угрозой того, что сам окажусь лежать рядом с ним.

Унизить его я не смог, но, молодой, сырой и неопытный боец на ту пору, преисполненный важности своей миссии, я, пока он мочился возле блиндажа, держал его на мушке автомата, а палец мой находился на спусковом крючке.

Мне тяжело описать, с каким ужасом я вспоминаю ту ситуацию сейчас.

Ведь случись что, взбреди ему в голову какая-то глупость, переклинь его — я бы его застрелил.

И как бы я жил сейчас с этим, я решительно не понимаю.

III

А утром они все уехали в Работино.

Все.

И Тринадцатый, и Мандани, и Малыш.

Все уехали.

И даже те, кого не было в этой истории.

Все уехали.

А я не уехал.

Потому что я всю ночь стоял на часах, охраняя Тринадцатого.

И у меня был отсыпной.

И я утром не поехал в Работино.

IV

Малыш и Мандани вернулись.

Тринадцатый не вышел.

Судьба его неизвестна.

Малыш был подавлен и вид имел бледный.

Мандани был спокоен и хладнокровен.

Вообще, по природе своей это был храбрый человек.

Однако, надыбав откуда-то бухлишка, снова расчехлил свою сущность.

Малыш обосрался в бою, и подвыпивший Мандани ходил по всей лесополке, где мы расположились, считая своим долгом об этом всем рассказать.

Никто не хотел смеяться над Малышом.

Мандани никак не мог найти свою аудиторию.

Он приметил сидящих чуть наособицу храброго и злого бойца Макса и ходившего за ним как хвостик дедушку из Татарстана.

Подошел к ним.

— Малыш-то обосрался, — радостно сообщил он.

Макс сузил и без того свои узкие глаза, не меняя выражения на лице, сухо переспросил:

— И что, обосрался раз?