Зерна

Степачев улыбнулся.

— Нам что! — продолжал Прон. — На пряники давали бы, господин-барин, а зови хоть как. И по матушке пустят бывало — ничего! Из души в душу изматерят — везе-е-о-шь.

— Жена у тебя молодая, — сказал Степачев, наблюдая за Проном.

Звяканье за занавеской стихло.

— Баба-то? — шевельнулся Прон. — Ак и я ведь не старый.

— Здесь твоя женушка, — сообщил Степачев, — на тройке прикатила на муженька посмотреть.

Прон, думая, что с ним шутят, поддержал шутку:

— Вот бабы-то нынче, на лишний день мужика не отпустят. А какое ей занятие, кроме как за мужиком бегать.

— Так что, что скажете? — Степачев откинулся.

— О бабе-то? Что о бабе? Без нее, как без помойного ведра.

— Плохо о жене думаешь, — упрекнул Степачев. — Не хотела она ехать, под локти брали.

«Неужели не врет?» — подумал Прон.

— Давай-ка, Толмачев, поговорим.

Степачев встал и заговорил четко, как диктуя, будто перед ним был не Прон, а начальник, которому он давал ответ:

— Я не собираюсь скрывать своих намерений. Мы идем через Малмыж, Шурму на Уржум и далее через Нолинск на Вятку. Сопротивление новой власти ничтожно…

«Похожи, похожи», — подумал Прон.

— Мы находим понимание в трудовом крестьянстве. Население приветствовало нас… — Степачев поставил стул на место, к столу. — Приветствовало и здесь. Вышло навстречу.

«Захарка приветствовал», — подумал Прон, вслух сказал:

— Да и от вас перед обедом был человек.

Степачев коротко усмехнулся.

— Без разведки нельзя. Что гостей не потчуешь? — спросил он затихшего за занавеской хозяина.

— В момент! — откликнулся тот и начал носить на стол.

Принес круглый, зеленого стекла, графин, три стакана, глухо звякнувшие, пучок мокрых перьев лука, хлеб. Поставил хлеб и развел руками, мол, не обессудьте, что бог послал.

Степачев ходил по избе.

— Мы спасаем Россию, — диктовал он. — Именно здесь, в Вятской губернии, мы спасаем Россию. — Он жестко прикусил папиросу, как будто умертвил ее.

Захар наклонил графин. Рывками, захлебываясь, выплескивалась брага в стакан. Стакан, наполняясь, мутнел на просвет.

«Врал или не врал про жену?» — думал Прон.

Степачев сел и, как все нервные люди, сменил настроение:

— Вятские — хитрый народ. Да и с характером, я бы сказал. Чуть задень — как палкой в осиное гнездо. Мы да мы, да Москва на земле вятичей стоит, да наши девки ноги моют, в Волге эту воду пьют. Так ведь? А?! Что молчишь? Или не поют так? Ваши девки ноги моют, а вода из Вятки в Волгу течет.

— Не слышал я, чтоб так пели, — отказался Прон.

— Может, и поют, разве все услышишь, — уклонился от ответа Захар. Он наливал второй стакан. Брага уже не булькала в горле графина, сливалась неслышной струйкой.

Степачев сощурился и опять вскочил.

«Задницу он, что ли, в седле натер?» — подумал Прон.

— Толмачев! — указал Степачев на Прона, как будто выбрал его из тысячной толпы. — Как на исповеди скажи: устал мужик? Как перед причастием!

— Поп — чужой человек.

— Как перед иконой! Ладно! Перед совестью своей! Устал?

— Есть маленько.

— Много! — Степачев снова ходил. — Беспомощность царя! Невежество Распутина! Глупость Керенского! И у власти волей случая люди, которые тоже, — Степачев чуть не кричал, — как и царь, как и немецкие фрейлины, не дают крепкому мужику жить.

«А слабому дают? — подумал о брате Прон. — Фрейлины! Мать их с хвостиком!»

— Кто хочет, чтобы жизнью его распоряжались, чтобы… Толмачев! Чтобы твой хлеб выгребали большевики, твою… твое… чтобы святыни попирались. Хочешь?

— Нечего выгребать, — сказал Прон. — А распоряжателей и до них хватало.

— Защищаешь?

— Кого?

— Большевиков.

— Нет.

— Нет?!

— Нет.

— Молодец! — Степачев сел. — Прибыли на почтовую станцию, нет лошадей. Нет Толмачева, славного вятского ямщика. Нет человека, везшего надежду России — Столыпина! Нет! Где он? Где? — крикнул Степачев.

«Ей-богу, ненормальный, — подумал Прон. — Сын спокойнее. Да сын ли?»

— А он здесь! — Степачев показал на Прона.

«Все-таки врет про жену», — подумал Прон.

— А лошадушек, — Степачев погрозил Прону, — распустил!

— К столу, к столу, — заторопился Захар.

— Да! — встряхнулся Степачев. — Выпьем. Выпьем за прозрение заблудших, за единение, за русского мужика, за русский штык! За пастыря над паствой.

«А кто пастырь?» — подумал Прон.

Степачев сжал в руке срезок хлеба.

— Вот за это большое дело я и предлагаю выпить.

«За какое?» — подумал Прон, а вслух сказал:

— Зачем звали-то, не пойму.

Степачев медленно выпустил хлеб из руки. Хлеб потихоньку расправлялся.

— Поговорим. Тебя Советская власть, считаю по пальцам, — Степачев стал загибать пальцы, — за срыв почтовых перевозок, за ликвидацию курьерской связи, за роспуск ямщицкой команды… Хватит? Тебя за это загонят на Соловки. А то и к стенке. У большевиков это быстро. Они за бунт раз-два и… Слушаешь?

Прон кивнул.