Зерна

— Так точно, слушаюсь, сидят, ваше благородие, — поправился охранник. — Пить просили.

— Открывай.

— Слушаюсь!

Охранник уронил ключи в мокрую траву, поднял и стал скрести ключом в замке.

— За мной, — сказал Анатолий.

Дверь открылась.

— Пожалуйте, Прон Яковлевич, — вежливо пригласил невысокий, широкий в плечах мужчина.

Прон переступил порог, опираясь рукой о косяк, и увидел Сеньку.

— Вы пить хотели? — подаваясь вперед, спросил мужчина.

Пронька узнал его.

— Здорово, Шатунов. Днем тебя в бороде не признал.

— Ты что ж, так-распротак, пить человеку не дал? — отчитал нищий охранника, не отвечая Прону. — Закрывай! Идемте, Прон Яковлевич.

— Ему пить дайте, — сказал Прон.

— Дадут, — успокоил нищий.

Пошли. Прон хромал сбоку тропинки, оставляя в мокром подорожнике темную полосу. День все длился и длился. Крыши домов высохли, и сразу серое их серебро стало розоветь.

— На Самсона дождь — до бабьего лета мокро, — заметил нищий. — Сегодня ведь Самсон?

— Хорошо в дезертирах, Шатунов? — спросил Прон.

— Благородием стал, — ответил нищий, но так, что дал понять, чтобы Прон говорил, да не заговаривался.

Сенька шел сзади и радовался, что Прон ничего плохого не сказал ему. Желая обратить на себя внимание и враз подольститься к обоим — бывшему и теперешнему — начальникам, сказал:

— Прон! Поступай на службу.

— Ты уж поступил, я вижу, — ответил Прон, обернувшись, и нечаянно сильно ступил на больную ногу. Его подхватили под руки.

— Вот ведь, черти, человека не берегут, — возмутился Сенька, но прикусил язык.

Но Шатунов поддержал Сеньку:

— Виновных накажем!

13

Анька-дурочка, которую Яков, тоже узнавший ее мужа, Шатунова, посадил в своей избе под иконами, сидела и дрожала от страха. Она боялась круга, очерченного вокруг нее Яковом, и креста, взятого с божницы и положенного на порог.

Просветление, которое время от времени приходило к ней, пришло и сейчас. Но если раньше она не помнила ничего, как будто засыпала в одном, а просыпалась в другом месте и не помнила сна, то теперь точно знала, что до того, как прояснилось в голове, она ела у Якова окрошку.

Все это время она сидела на лавке, поджав ноги под портяную юбку. Она слышала, как Яков рассказывал Захару о расстреле лошадей, потом было тихо, потом мимо окон прошли Шатунов и Сенька, вскоре они возвратились с Проном.

Шапка нищего, взятая утром у Якова, была с Анькой. Анька услышала голос мужа, схватила шапку, почувствовала родной запах. Но тут же подумала, что рассудок ей снова изменяет, что глаза наливаются темной водой.

— Млится мне, мерещится, — сказала она и поняла, что пока в своем уме. Бабы говорили ей, что сумасшедшая она безъязычна, только мычит.

— Помлилось, — повторила она, дрожа, и отбросила шапку за круг, потому что именно в тот момент, когда она прижала шапку к лицу, раздался голос мужа. Дикая мысль, что шапка заговорила, поразила ее. «Свят, свят, свят!» Анька вскочила и тут же села — показалось, что крест на пороге шевельнулся.

«Господи благослови и пронеси, — зашептала она, — матерь божия пресвятая, пресветлая, помоги и спаси». Губы дрожали, она силилась вспомнить псалом «Варвара — невеста Христова», но не вспомнила.

14

Степачев, увидевший в окно Шатунова и Прона, подскочил к печке, сдернул с черенка ухвата еще волглую гимнастерку, надел, перехлестнул на груди ремни портупеи. Хозяин дома Захар Шарыгин метнулся за занавеску на кухню.

Вошел Прон, нагнул голову, чтоб не задеть полатей, и так, нагнувшись, прошагал на середину горницы и выпрямился.

За занавеской скрипнула половица.

— Здорово ночевали, — поздоровался Прон.

— Милости прошу, — повел Степачев рукой, приглашая.

Прон переступил, облегчая больную ногу.

— Дом, значит, купили?

Степачев непонимающе посмотрел. Прон объяснил:

— Дом-то Шарыгина, а встречаете вы.

— Захар Алексеич, — позвал Степачев, — встречайте гостя.

Шарыгин вышел и, как будто всю жизнь ждал Толмачева, воскликнул:

— Прон Яколич! Входи! Что ты как не родной?

— Вошел уже, — ответил Прон и сел на широкую, просевшую под ним лавку.

Степачев, держась учтиво, не садясь, произнес:

— Хозяин не знакомит, сами познакомимся. Степачев. — Тут он маленько оплошал. Не успев решить, протягивать руку или нет, он все-таки сделал ею движение, на которое Прон не ответил. Но Степачев не растерялся, схватил этой рукой плотником рубленный стул за спинку, поднес к Прону и сел, как будто садился на коня.

— Вы Толмачев?

Прон поглядел на Степачева, но для начала вскользь, захватив взглядом и Шарыгина. Шарыгин ушел за занавеску, зазвякал стаканами. Прон посмотрел на Степачева более внимательно — черные, немного седые волосы, короткий нос, крепкая шея — и вдруг его поразило сходство Степачева с Анатолием. «Неужто родные? Да не может быть! — сказал он себе, и все равно пришла внезапная радость: если отец, — сына не тронет. А я вывернусь», — уверенно подумал он и торопливой ямщицкой скороговоркой заговорил:

— Нам ведь что, господин проезжающий, нас хоть как назови, как говорится, что в лоб, что по лбу. Что Толмачёв, что То́лмачев. — И добавил не совсем к месту: — Из хомута да под седло. — «Отец или не отец?» — подумал он.