Завтрашний царь. Том 2

Хобот сотворил глупость. Вместо того чтобы падать на пол, блея о незнании и безвинном страдании, потянулся к поясу с ножнами. Вправду на что-то надеялся или привычка толкнула?.. Совня, вырванная из нагалища, со свистом взрезала воздух. Охнул стол, когдатошняя Божья ладонь, доведённая людской жадностью до непотребства. Тяжёлое лезо врубилось в доску у самых пальцев маяка, на волос укоротив ногти.

Воры тоже умеют быстрые решения принимать.

Особенно когда становится ясно: одно неверное слово – и в стену полетит уже не Клоп. А там и стена, чего доброго, не устоит.

Самый старший разгладил белую бороду. Горько вздохнул:

– А ведь сказывала мне мотушь, мальчонке: не ходи, сыночка, в город большой… в городе люди обидчики да обманщики… Что ж ты так, Хобот? Вроде для брата нашего Коверьки, без правды муки терпящего, собираешь, а сам, значит, у честного воина праведный доспех обманом увести норовишь?.. Негоже так. Не по совести… Эй, детушки! Неси живо доброму витязю его ратную справу!

Косой не был завзятым мировщиком вроде Летеня или окаянича Смешки. Он просто знал пределы победы. Умел уйти добром, пока отпускают. Когда подле совни натужно утвердили плетёный короб, звякнувший глухо и очень знакомо, Косой с ответным поклоном вывернул над столом калиту, сохранив внутри лишь горсть серебра:

– А это брату вашему Коверьке, чтобы праведного царевича в тепле и сытости дожидался.

В ледянке

Новый хозяин не был ни ласков, ни разговорчив. Дни напролёт дыбал то на лапках, то на беговых иртах, смотря какой снег был под ногами. Волок саночки с негаданно доставшейся прибылью. Изредка останавливался, разворачивал берёсты, испещрённые непонятными знаменами. Невольнице дозволял слезать лишь по нужде и размяться, руки-ноги согреть.

Звал её просто девкой. Иногда ещё – дурой. Именем не любопытствовал. Зато кормил сладкими стружками с шокуровых пупков, отчего она каждый раз безудержно засыпала на саночках. Уплывала по белым мягким волнам, укрытая меховым одеялом и его запасным кожухом.

Первые дни она то и дело вскидывалась, ужасаясь: не дело рабыне праздновать, пока добрый хозяин изнуряет себя трудами. Может, она всё-таки свалилась в уброд, не угнавшись за расторопной упряжкой? А Хобот оглянуться забыл?..

Со временем успокоилась. Даже начала видеть маму во сне. Такую, какой та помнилась прежде болезни… пока у них ещё был дом…

Вот так и дремала, покачиваясь между явью и сном, когда случилось несчастье.

Мамино доброе лицо вдруг исказилось… стало жалким, страшным… а кругом уже была тёмная улица, и навстречу шёл Хобот…

Гулкий треск, глухой вскрик. Санки дёрнулись и застыли.

Сперва девочка пугливо съёжилась, затаилась. Но больше не происходило ни движения, ни звука, и она дерзнула высунуть голову.

Первое, что заметила, – исчезла привычная спина Косого за бараном саней.

Куда делся?

По снегу оборванной ниткой протянулся потяг. Он кончался у края неровной, зубчатой дыры, выломанной во льду. Туда же, за край, вели следы лыж.

Хозяин шёл по реке, только начертание обмануло. Недобрая оказалась река.

Девочка сглотнула. Крепко зажмурилась. Трижды повернулась на месте, шепча молитвенные слова. Вновь открыла глаза.

Дыра зияла по-прежнему.

Вот и кончился сон. Про маму, про дядьку Косого… про то, что чужие люди – не все Хоботы…

Из дыры послышалась свирепая брань. Гулкими перекатами, как из пещеры. Бывают такие влумины подо льдом, когда уходит вода.

Всхлипнув от радости, девочка легла на снег, осторожно подползла к краю провала. Когда вниз посыпались ледышки, ругань смолкла, а в темноте белёсым пятном проявилось обращённое кверху лицо.

Он был живой. Сейчас выберется…

Выберется?

Близ Шегардая, за пределами стен, были каменистые отмели Воркуна, куда не советовали ходить в одиночку. Она помнила, как хоронили неосторожного парня. Ухнул так же под лёд… и не докричался подмоги. Уличные мальчишки ходили потом пещеру смотреть, и с каждым рассказом саженей до дна всё прибавлялось. А топора беспечный малый в кузове не припас.

У витязя топор имелся. Хороший, умело заточенный. Возвращённый вместе с доспехом.

– Что пялишься, дура? – досадливо рявкнул снизу Косой. – Верёвку кидай!

Ещё б ему не досадовать. Он держал левой рукой правую и, кажется, переломал лыжи. Однако стоял крепко, рычал и… не торопился объяснять ей, где сыскать приют у добрых людей.

Стало быть, сейчас вылезет. Возьмётся за скинутую верёвку – и вылезет. Свяжет потяг, в падении перехваченный ножом. Ещё за что-нибудь выругает рабыню – и дальше пойдёт, а о больной руке ни слова не скажет…

Так думая, она уже доставала из саней надёжу-верёвку, разворачивала, дёргала, проверяла.

– Дяденька… узлов навязать?

Витязь что-то буркнул насчёт плети с узлами. Потом вдруг спросил:

– А умеешь?

Она умела. Хобот выучил, чтобы не праздновала в дороге. Ещё она видела, что свободный конец к саням привязывать без толку. Пролом был широкий – соскользнут, поди удержи. Вытянув из нагалища совню, девочка долго, с трудом вбивала её в снег поодаль от края. Косо, чтобы не подалась.

Витязь рванул ужище, испытывая снасть. Полез вверх.