Завоевание Константинополя

Наряду с верностью, важнейшей феодальной добродетелью, наличие или отсутствие которой у действующих лиц мемуаров предопределяет ход многих событий, служит храбрость. В ней Жоффруа де Виллардуэн усматривает основу основ безупречной репутации своих героев. При этом отвага, без которой нет и самого рыцаря, не отождествляется с любым смелым, пусть и безрассудным порывом: храбрость, в глазах повествователя, — это прежде всего твердость души, качество, которое позволяет крестоносцам стойко противостоять опасности. Правда, Виллардуэн нигде и никого не упрекает в расчетливости, в том, что кто-либо старался заблаговременно «измерить» самою величину опасности и «соизмерить» с ней свое поведение. И это понятно: ведь в сущности он рисует общее положение крестоносцев (с того времени, когда они прибыли к Константинополю, и до дня гибели Бонифация Монферратского) полным беспрестанных опасностей. О каких расчетах могла тут идти речь? Будучи, например, участником посольства, которое «пилигримы» и венецианцы, отчаявшись в получении денег от Алексея IV, снарядили осенью 1204 г. в его столицу (§ 211), Жоффруа де Виллардуэн не видел ничего постыдного в том, что позволил себе описать чувство радости, охватившее послов, когда они сумели живыми выбраться из города после того, как прямо во Влахернском дворце, в присутствии греческой знати, бросили вызов императору. Византийский двор был шокирован и возмущен такой наглостью, поскольку «никто и никогда не отваживался бросать вызов императору Константинопольскому в его [собственных] покоях» (§ 215). Само собой, послы могли ожидать для себя самого худшего — во Влахернах уже «поднялся великий шум» (§ 216), когда они, покинув резиденцию василевса, вскочили на коней и поскакали прочь. Оказавшись за городскими воротами, ни один из послов не удержался от того, чтобы сильно не возрадоваться, — «и это было неудивительно, потому что они спаслись от великой опасности» (§ 216)! Хронист не скрывает чувств своих героев — это были и его собственные чувства.

Ему представляется вполне естественным и то, что, очутившись впервые близ византийской столицы и увидев ее громадные размеры и укрепления, «пилигримы» ясно поняли авантюристический характер предпринятого ими дела. «И знайте, — вспоминает Виллардуэн, — что не было столь храброго и отважного человека, который не задрожал бы всем телом, и это не было удивительно, ибо с тех пор, как сотворен мир, никогда столь великое дело не предпринималось таким [малым] числом людей» (§ 128). Размер опасности этой авантюры подчеркивает в речи к графам и баронам, по высадке на берег собравшимся в церкви св. Стефана на свой совет, и дож Энрико Дандоло: «Вы предпринимаете самое великое и самое опасное дело, которое когда-либо предпринимали люди» (§ 130). Хронист не находит ничего, что могло бы быть поставлено в укор крестоносцам ни тогда, когда они, покидая Скутари («либо остаться в живых, либо погибнуть», дабы «захватить землю»), последовали предписаниям «епископов и священников» — исповедались и составили завещания («ведь они не ведали, как Бог исполнит над ними свою волю» — § 154), ни когда, расположившись в конце июля 1203 г. перед Влахернским дворцом и подвергаясь частым нападениям греков, днем и ночью находились в состоянии беспокойства (§ 165): ведь «на одного человека в войске [крестоносцев] приходилось две сотни в городе» (§ 163).

Такова же позиция мемуариста при описании событий 17 июля 1203 г. Алексей III вывел тучи своих воинов — «казалось, что вся равнина покрыта боевыми отрядами; и они передвигались аллюром, в полном порядке» (179); «пилигримы» почувствовали всю громадность нависшей над ними угрозы, ибо у них было всего шесть боевых отрядов, у греков же их было около шестидесяти, «и не было у нас ни одного, который был бы больше, чем какой-либо у них» (§ 179). Виллардуэн нисколько не порицает их и за то, что, увидев отступающих греков, которых увел Алексей III, «пилигримы» вздохнули с облегчением: среди них «не было такого храбреца, который бы не испытывал великой радости» (§ 181), ибо «никогда Бог не спасал каких-либо людей от большей опасности» (§ 181). То же самое относится и к известиям хрониста о многих других опасных для крестоносцев ситуациях: «Пребывали в великом страхе» ввиду восстания греков в начале 1205 г. рыцари, оставленные в Чурлоте (§ 343); после разгрома при Адрианополе уцелевшие — как из числа предводителей, так и рядовых рыцарей — в паническом беспорядке бегут с поля битвы; Жоффруа де Виллардуэну и Манассье де Лилю с трудом удается остановить беглецов, из которых «многие были до того напуганы, что они бежали... прямо к своим палаткам и домам» (§ 363).

Реалистично характеризуя подобные эмоции, хронист лишь более выпукло оттеняет гигантские, в его представлении, масштабы затеянного «пилигримами» предприятия и таившуюся в нем серьезную угрозу для участников. Само по себе осознание этого и даже испуг или паническое поведение рыцарей кажутся ему в порядке вещей.