Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога

RAT, MVP, ранние последователи… Я тогда только-только знакомился с вокабуляром бизнес-стартапов, эти слова и аббревиатуры резали слух, меня все это коробило. Да, я стремительно прочитал несколько книг про бережливый стартап, agile-менеджмент[71], про разные сорта маркетинга. Все это мне было чуждо, само по себе бизнес-измерение нашего проекта – неприятно, но Олег объяснил, что, если проект будет коммерчески успешным, это позволит вывести его на глобальный рынок и помочь уже не тысячам, а десяткам миллионов людей. Он был прав. Мы решили, что, если проект окажется прибыльным, много лет подряд всю прибыль мы будем вкладывать в него же: пусть развивается. Для себя я принял решение в будущем основать фонд помощи детям аддиктов. Были также мысли: если все сложится успешно, создать эффективные цифровые решения для лиц с депрессией, для страдающих тревожными расстройствами, для жертв насилия. Мы были достаточно безумны, чтобы броситься в невероятно сложное начинание. И достаточно разумны, чтобы с самого начала ставить под сомнение любую нашу идею.

3

«Без поддержки я бы не справилась. Иногда одно лишь присутствие другого человека способно удержать на пороге непоправимых решений. Самое главное мое открытие в первый год трезвости: вокруг много людей, готовых помочь делом, словом, выслушать и встать на мою сторону. Да, сначала я боялась. Что не выслушают, не поймут, не примут, отвернутся. И меня поразило, скольким людям на самом деле на меня не плевать». Это написала девушка из Томска.

Чат мы создали в мессенджере Telegram. За предыдущие годы плотного общения с ребятами из «Привилегии» я убедился, что разговор – поддерживающий, сострадательный, искренний разговор – способствует позитивным поведенческим изменениям и помогает преодолеть самые трудные испытания, поэтому я не сильно волновался. Наши «ранние последователи» нашли между собой общий язык. Выходцы из одного и того же «лепрозория», они резво внедрили свой любимый субкультурный код и чувствовали себя как в своей любимой «больничке». У нас с Олегом это вызвало опасения: мы подумали, что выводы, которые мы сделаем на основании наблюдений за этой социальной группой, нельзя будет распространить на общую популяцию. При этом мы понимали, что, какую бы выборку, состоящую из пятнадцати человек, мы ни взяли, искажения неизбежны. Да и очень уж мы хотели начать. Пока ребята знакомились, я быстро написал тексты, а Олег оформил их как задания обучающего курса.

В какой-то момент мы, суеверно скрестив пальцы, пригласили в чат привилежских «старожилов». У привилежцев тогда были неплохие сроки трезвости: два – три года. Они твердо стояли на ногах, могли спокойно реагировать на провокации, непринужденно говорили о своем аддиктивном опыте и своей трезвости, не пытались при этом никого насильно спасать, не раздражали пресной пропагандой трезвости, были терпеливы, обходительны, мудры. И они начали общаться. Я готов наблюдать за этим годами – за тем, как трезвые люди с тяжелым аддиктивным бэкграундом общаются с теми, кто каждый день выпивает просто для того, чтобы хоть как-то функционировать. Вроде бы это был просто чат, просто буквы на экране смартфона, но за этими буквами угадывались чувства, мысли, сострадание, и мне казалось, будто я слышу этих людей, вижу пот у них на лбу, замечаю задержавшийся над клавиатурой палец. Это был шум, о котором писал Раймонд Карвер в рассказе «О чем мы говорим, когда говорим о любви»: «Я слышал человеческий шум, который мы издавали, хотя никто из нас не шевелился, даже когда в комнате стало темно».