Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога

Но что тогда означает наполненная жизнь? Наполненная чем? Событиями? Опытом? Достижениями? Людьми, возможно? По мере того как мы проживаем свои статистические 70–80 лет, в нашу жизнь входят важные для нас люди. Входят, остаются с нами на какое-то время, потом исчезают в вечности. У кого-то исчезнем мы. Что с нами остается от людей? Что мы оставляем для них? Что из этого можно назвать действительно важным? Что из этого подлинно, что – нет? Кто мы друг другу? Это может показаться неожиданным, но о подлинности мне поведали те, кто годами выбирал неподлинные переживания. Они просыпались, вводили в себя героин свой насущный, амфетамин, этанол и, согревшись химическим теплом суррогатных чувств, шли проживать свой день.

– Вы говорили, что пишете книгу. Напишите обо мне, – попросила одна женщина из Канады. На седьмом десятке жизни она попала в страшную аварию. Погибло много людей. У этой женщины кости плечевого пояса раздробило, и она перенесла множество операций, чтобы рука могла функционировать. Для лечения болевого синдрома ей назначили гидрокодон. Поначалу этот опиоид помогал ей, но потом она стала зависеть от него. – Напишите обо мне, о том, как я отказалась от гидрокодона.

Вот, пишу. Вы стали принимать препарат. Он снимал боль и успокаивал, но со временем стал делать это не так хорошо, как вначале. Вы постоянно требовали увеличить дозу, ваши родственники начали беспокоиться, потом к их беспокойству добавились недоверие и досада. Вы это видели и чувствовали себя непонятой, уязвленной, ненужной. Плечо при этом продолжало болеть, но какой-то новой и странной болью.

– Это трудно объяснить. Боль есть, но я пытаюсь понять, где именно болит, и не понимаю. Это какое-то облако боли с нечеткими краями, и вместе с этим облаком мне плохо, плохо моей душе, плохо и грустно. Это очень сильная грусть, грусть и страх, а также одиночество, чувство безнадежности, нежелание жить. Так не должно быть. Это не про меня, это не я, у меня этого не было.

Я вам ответил, что опиоидные анальгетики при длительном приеме могут вызывать рикошетное усиление боли, а также гиперкатифейю – чрезмерную чувствительность к разным стрессорам. Вы прочитали про это и попросили помочь бросить гидрокодон.

– А как же боль?

– Я хочу бросить, – твердо ответили вы.

У нас было около десяти онлайн-сессий, мы пытались постепенно снизить суточную дозу опиоида, но вы каждый раз срывались. Срывались, потому что боль усиливалась и вы не могли ее терпеть.

– Напишите про то, что было после этого. Про то, как я провела две недели с родственниками на Карибском море. С сестрой, мужем, дочкой. Про то, как я вдруг увидела настоящую жизнь. Общаясь с родными, я увидела и почувствовала то, что от меня ускользало за годы анальгезии: я люблю их, а они меня. И бросила гидрокодон в один день. И что вы думаете? У меня не было никакой «ломки». Как такое возможно? Боль? Я ее чувствую, да. Но это моя боль. У меня болит плечо, болит в определенном месте, вот здесь, и эта боль меня устраивает. Я массирую это место, мне становится легче, и я иду делать свои дела. Напишите, что настоящая боль делает нас живыми, а ненастоящее облегчение – мертвыми. У меня, по крайней мере, так.

Нечто похожее мне говорил знакомый телеведущий. Он употреблял амфетамин и алкоголь, пока не осознал, что теряет карьеру, семью, здоровье, самоуважение. После нескольких неудачных попыток он все же бросил нюхать и выпивать.

– Проблема подлинности не только в суррогатных чувствах, – говорил он в частной беседе. – Подлинного нет ни в употреблении, ни в воздержании. Мы, зависимые, годами убегаем от реальности. Мы портим отношения с реальностью. Но потом те из нас, кто останавливается и пытается вернуться в реальность, обнаруживают страх, раздражительность, грусть, апатию, и эти переживания настолько сильны, нелепы, до такой степени не соответствуют настоящему положению дел, что мы, похоже, снова попадаем в объятия неподлинного. В опьянении все искусственно, но и в воздержании все не так, как должно быть. Напиши в своей книге, что нам тяжело найти дорогу в такую реальность, где все настоящее. Многие из нас так сильно заблудились, что никогда не найдут дорогу домой.

Подлинность. Если мне суждено прожить мои законные 70–80 лет, я хочу оставаться подлинным. Переживать то, что есть, тем, что есть. Я не говорю, что так должны думать и поступать все. Пусть каждый сам решит. У меня – подлинность.

Саша Шаляпин часто говорил про ужимки: «Я вижу по нашим ребятам, что они кайфуют от своей трезвости. Молодцы, они вовремя остановились, я радуюсь за них и завидую им. У многих не так. У меня не так. Ну, или у меня тоже так, но только через несколько лет безоговорочной трезвости. Мы, миллионы алкашей, притворяемся настоящими, но по-настоящему мы хотим только одного – напиться. Мы все уже умерли. Мы – те, от кого остались одни ужимки».

А начал я с чего? С того, как Саша размышлял о сцене с ветром, верно? Так вот: однажды его пьющий отец умер.