Записки нетрезвого человека

В самый последний день, когда жюри решало последние вопросы, на ужгородской сцене шел последний спектакль. Театр из небольшого города в Югославии, играл на венгерском языке. И мне довелось увидеть этот спектакль, это волшебство. А как рассказать о волшебстве? Не получится же! О чем оно хотя бы? Для каждого о своем. Для меня, скажем, — о нежном, любовном обращении в рабство человека (служанка исступленно хочет уйти, убежать из хозяйского дома, от сладкой своей каторги, и — не может, не может!). А поставил это незнаменитый режиссер, который умер четыре года назад. Запоздалое волшебство — когда спектакль шел, все премии уже были распределены. Вот и пишу об этом: в номере ужгородской гостиницы. Надо что-то сделать. А что делать с волшебством, когда о нем и не расскажешь?..

Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни.

Человек начинает жить своей единственной жизнью, совершенно, как ему кажется, не похожей на жизнь его родственников и на жизнь всех людей прежних времен. А потом оказывается, что он живет в периферийном городке, работает инкассатором в городском банке, и жена его — не лучшая из лучших, как мечталось. Трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни.

В тридцатые годы герой романа Эренбурга Володя Сафонов, любивший математику и Пастернака, был странным, неполноценным, почти враждебным жизнерадостной комсомольской массе. «Изгой» — со стыдом и горечью называл он себя. Теперь таких, как Сафонов, уже немало.

С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!

Перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Едва слышу, что кто-то все это знает и у него все в порядке, — скорей бегу спросить: почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?.. Но у каждого свои причины, а мне ничего не помогает. А может быть, уже пора опускаться? Но долго опускаться скучно. А может быть, пора уже стать мудрым? Так я — с удовольствием! Но в каком смысле? Что мне надо мудро понять? Как жить, что делать, ради чего? Но ведь именно этого я и не могу понять!

Загадочный случай — на пятом году перестройки секретарь нашего обкома партии сказал в своем докладе на партактиве, который транслировался по телевидению, что — будем закручивать гайки. Пора. И т. д. А на другой день в нашей же городской газете была опубликована стенограмма этого доклада, где призыв этот читался иначе! «Я против всякого закручивания гаек».

Во Франции судят четырех медсестер, которые убивали больных. Видимо, накажут их сильно, если не по высшей шкале. Они — на вопрос судьи: «Почему вы это делали?» — отвечали: «Они старые были, неизлечимые все равно. Нам их жалко было…»

У каждого есть право на собственное несчастье.

Прежде думалось, что в мире идет дело к отъединению стран друг от друга. Самыми враждующими оказывались соседи. Иран — Ирак, Израиль — арабы. Но начинает брезжить вера в другое, в единение народов, в падение границ. Венгрия и Чехословакия разобрали пограничные заграждения с Австрией, снесли сторожевые вышки, смотали колючую проволоку. Жители двух Берлинов ринулись в проломы стены, которая казалась вечной… А дальше?..

Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны… Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.

Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души — компактной, готовой в любой момент. И вот — первый момент.

В сороковом году наш полк, стоявший в Полоцке, был поднят по ночной тревоге. Куда-то ехали в грузовиках. Заняли боевой порядок перед границей какой-то страны. Указаны цели: дом со шпилем на башне, лесок с отдельной сосной. Но за час до назначенного срока объявили приказ огня не открывать, а перейти границу мирно. Так мы и сделали…

В конце шестидесятых примерно годов я написал пьесу о стране, где живут шестьдесят семь человек, она вымирает. Это чтобы были понятнее некоторые процессы, которые мне виделись в далеком, возможно, будущем, а может быть, ничего этого не произойдет. Олег Ефремов понес эту пьесу в Министерство культуры, но там, прочитав, сказали ему: «Вы нам этого не давали, мы этого не видели». Это по тем временам было еще благородно. В пьесе было про то, что у нас произошло сейчас и называется «перестройка». Однако там была и такая сцена, где все возвращается к прежнему. Я ее вычеркнул, и года два назад эту пьесу легко напечатали. Но теперь я бы эту сцену вернул.