Записки нетрезвого человека

Это был кнут. И приходилось схватить пальтишко и — вон. (Позже, когда дети выросли, квартира была перегорожена дощатой стенкой. Но тетя попросила столяра сделать в перегородке незаметную открывающуюся дверцу, через которую просовывала тарелки с обедом. Пришлось, правда, сделать два туалета: один по ту сторону, другой по эту, у перегородки.)

Очень впечатлительная женщина, листая эти записки, сказала:

— Как тяжко на душе… читать все это…

Чтобы хоть как-то рассеять это тяжкое, подумал: смешное что-нибудь вставить? Во МХАТ пришел новый молоденький актер. Получил роль безмолвного гусара из XVIII века. Стоит, готовясь шагнуть на сцену, трясется. И тут шутник артист Невинный спрашивает его:

— Пулемет взял?

— Нет, — помертвел дебютант.

— Бери.

Сунул ему сегодняшний пулемет, и молоденький, побрякивая шашкой, повез пулемет на сцену. Смешно? Нет? Смешней не вспомнилось.

А когда я накопил денег на машинку, маленькую, в самодельном футляре, я ходил с ней гулять по улице, как с собачкой. Разве это не прекрасно?

А сколько раз в жизни я купался, не сосчитать! Разве это не прекрасно?

А сколько в мире разнообразных женщин, пускай повторяюсь, разве это не прекрасно?

Это — для впечатлительных людей, которым попадутся эти записки.

Может быть, кто-нибудь и подумает в этот момент, что все это прекрасно, разве это не прекрасно?

В Сан-Хосе

У девушки на майке — «хай».
То есть «привет». А на спине —
«бай», что по-нашему «прощай».
Прошла, на миг став другом мне.

А в супермаркете раскрыты
«зонты для пенья под дождем».
Забыты вдруг заботы быта,
и не страшит небесный гром.

Самоучитель по улыбкам
нам надобен, страна моя.
Пособие, как в мире зыбком
сразиться с грустью бытия.

* * *

Отпустите меня, отпустите,
рвы, овраги, гнилая вода,
ссоры, склоки, суды, мордобитья, —
отпустите меня навсегда.

Акробатки на слабом канате,
речки, заводи, их берега,
на декорационном закате
нитевидные облака,
мини-юбки, и шубки, и платья,
не пускайте меня, не пускайте!
На земле подержите пока!

Бутылка стоит в холодильнике. А жена и свояченица следят, чтобы я не выпил рюмашку. Максималистки. Приходится ловить момент. Жена в соседней комнате, мимо открытой двери надо пройти, правда, у нее на ушах стереонаушники. А свояченица пошла в ванную, правда еще неизвестно — умыться или принять душ. Если душ, то вода шумит, и я могу беспрепятственно. Но фиаско может произойти неожиданным образом. Например, жена снимет наушники, или свояченица выйдет из ванной. Вопрос: что делать? Когда же я изловчился, добрался до холодильника и достал бутылку, то в ней оказалась вода! Ровно столько, сколько прежде было водки.

Некогда, в самом начале перестройки, в редакции «Московских новостей» мне предложили написать «о чем хотите сами».

Говорю:

— Об империях и колониях.

Подразумевая, естественно, последнюю империю мира, то есть нашу. Члены редакции посмеялись, да я и сам понимал, что это было вроде шутки. И написал что-то другое. А через пару месяцев в этой же самой газете появилось словечко «имперское», а затем и «колонии». Уже и империи нет! А есть что-то не вполне понятное.

Если продавщица или приемщица чего-нибудь, или заведующая чем-нибудь, словом, человек, к которому я обращаюсь по делу или с какой-нибудь просьбой, оказывается приветливым и добрым — каждый раз испытываю удивление. Зачем ему это! Ведь — не обязательно! Ведь кроме меня этого человека сейчас никто не видит!

В октябре 89-го напросился в жюри театрального фестиваля в Ужгороде. Это интерфестиваль, на который съехались и украинский, и венгерский, и югославский, и чешский театры. Оказалось, правда, что из Чехословакии приехал театр украинский же — тут, в Закарпатье, все несколько перемешано. Судьба этой земли столь причудлива, что многие знают и румынский, и венгерский, и чешский языки. И вот фестиваль. Жюри постепенно уставало, начались уже небольшие обиды, и пора бы домой, там дела, и вдруг…