Закулисье

Но счастье профессора длилось не долго. Далекий, но нарастающий зловещий рокот заставили человека поднять веки. На горизонте разрасталась и крепла волна. «Не волна – стена воды», – машинально поправил мозг психолога, – «и движется она прямо на меня». Огромную волну, зародившуюся в глубинах темного моря, отделяли от профессора многие мили, но, будучи человеком здравым и рассудительным, Николай Васильевич понимал, что расстояние между ними продлится не долго – волна поднималась все выше и выше, медленно приближаясь к границе песка. «Зашибет», – понял Ларинцев, отчаянно приказывая бежать неподвижным ногам, но неумолимая и ужасная грация надвигающейся бездны мешала его телу сдвинуться с места, -«красиво-то как, боже мой, как красиво!», – думал профессор, понимая, что вскоре погибнет. Еще несколько секунд ожидания сделает его конец мучительным и неизбежным, да и есть ли они эти несколько секунд?

Пронзительный вскрик невидимой чайки, раздавшийся где-то над головой Николая Васильевича, вывел его из безмолвного ступора. Отталкиваясь с силой от сыпучего песка, через шаг норовившего засосать ботинок или вывихнуть ногу, работая локтями, как заправский спринтер, профессор понимал, что уже бежит. Бежит, как еще никогда не бегал в своей жизни, наперегонки со смертью.

Шум догонял, пугающий и властный, но обернуться назад – значит скоро погибнуть. «Не сейчас», – решил Ларинцев, «не так жутко», – шептал внутренний голос. Сколько он уже пробежал? Метров сто или двести. С такой скоростью и по такому покрытию! Но усталости не было, как не пришла и отдышка, – «как молодой», – подумал профессор.

Возможно все дело было в местном воздухе, а может быть притяжение в этом мире было вдвое меньше привычного, но удача была на стороне Ларинцева. Он понял это в тот миг, когда его уши перестали улавливать звуки. Окружающий мир снова погрузился в тишину и забвение. Обернувшись назад, профессор увидел, что позади него море снова посерело и замерло, но проверять последнее желания не было. Мир оживает вокруг только тогда, когда ты нарушаешь его границы, – так, кажется, сказал голос с динамика, – «вот только замирает ли он вновь, когда ты обратно переходишь черту»? Николай Васильевич не знал на что надеяться. Итак, если море его не приняло, остается одно – держать путь через город…

…

Ничего особенного – город, как город. Пустынные улицы и отсутствие машин. Последних не было везде и в частности, включая обочины и дворовые территории. Ни вывесок на домах, ни названия улиц – как будто все лишнее стерли, смели. Кое-где на асфальте виднелись въевшиеся в покрытие черные следы шин, но опять-таки, никаких машин профессор не слышал. Если на-то пошло, он не слышал ничего совершенно, хотя быть может, все дело было в том, что он еще не дошел до границы, отделяющей реальность города. Обернувшись назад, профессор отогнал от себя эти мысли. Песок и море уже давно исчезли из виду, со всех сторон профессора окружали похожие друг – на друга высотные дома. Но отчего-то ему казалось, что этот город ему знаком, что он когда-то уже бывал в этом городе.

На перекрестке Ларинцев остановился. Из мусорного бака тянуло гнилью, – «что ж, запах есть, значит граница пройдена», – машинально отметила рациональная часть профессора. «Если сейчас повернуть направо, пойдет крутая дорога вниз, там супермаркет с подземной стоянкой», – Николай Васильевич был в этом полностью уверен, хотя не мог сказать, откуда он это знает. Жажды он не испытывал, как и молчал аппетит. «Но лучше иметь воду и не нуждаться в ней, чем нуждаться и не иметь», – очередная здравая мысль заставила Ларинцева повернуть вправо.

Первое, что он заметил, повернув с перекрестка, это граффити на заборах и зданиях. Несочетаемые друг с другом цвета и узоры громоздились везде, забегая на стекла, забираясь ввысь на долговязые столбы уличного освещения. Машин по-прежнему видно не было, но следы покрышек, пестрящие по асфальту, дополняли бессмысленную какофонию красок. Было что-то неправильное в расписанных стенах, как будто неизвестный уличный ваятель, взявший в руки баллончики с краской, не имел ни малейшего представления о том, что, собственно, собирался изобразить.

Дикий крик, полный ужаса и боли, отвлек профессора от хаотичной мазни. Крик эхом отразился от стен, оборвался на ноте, но уже через пару секунд зазвучал снова с неистовой силой. Так могла стонать и выть, ну разве-что, пожарная сирена, но Ларинцев понимал, что это кричит человек – живое существо, поглощённое болью. Лицо и лысину покрыла испарина, подмышки профессора промокли насквозь. Ни одна живая душа не смогла б так долго выдержать подобных мучений, но ужасный крик повторялся вновь и вновь, пока не оборвался, затихая вдали.