Семен Франк писал: «Заранее очевидно, что Бог может открываться человеческой душе, но не может, скажем, животному или камню; ибо уже само восприятие откровения есть некая активность, предполагающая соответствующие способности разума и воли». Со всем чувством духовного родства, связующим меня с автором этих слов, я вынужден возразить сему постулату (имеющему, впрочем, за собой долгую историю). Камни и звери давно уже вопиют о том, что нам пора покончить с этой неуемной гордостью ослепленной собою души, принимающей себя за единственную восприемницу Откровения. При творении Бог говорил со всеми вещами, и каждая из них по-своему услышала Его. Все, что создано, призвано быть воплощением Его мысли. Подлинное познание – ответ первоначальному призванию, диалог между сообщниками, встреча под Мамврийским дубом, перекличка логосов, вложенных во все сущее.
Конечно, у каждой из тварей разные возможности и способы донести свой ответ. Но кто нам внушил, что нам известны все на свете языки, которыми наделены твари? Разве мы способны уловить все голоса в природе, которыми наши дальние, «безъязыкие» братья и сестры по Шестодневу беседуют с Отцом? Если мозговая деятельность необходима человеку как привилегированному собеседнику для утверждения своего первенства перед животным или кустом, то и последние откликаются Откровению строением своих тел, «программой» развития, образом существования, ибо все это выражает их контакт с любящей мыслью, вызвавшей их из небытия, и многим еще, чего мы не знаем. Всякое познание есть обмен приношений или открытие неведомой истины, пребывающей в нас до всякого открытия. Мы познаём, по сути, то, к чему Бог подзывает нас сигналами Своих тварей, «деятельность» которых в том и заключается, чтобы принести свою весть Тому, Кто сотворил их Своей премудростью.
Филипп, который был из Вифсаиды, одного города с Андреем и Петром, приводит ко Христу Нафанаила, знающего заранее, что из Назарета ничего доброго прийти не может. Но Христос говорит ему слова, которые словно пронизывают каким-то другим неожиданным знанием.
С первых же слов Библия обращается к нам на языке событий, которые, укореняясь в нас, сливаются с нашим существованием. Рассказ о ночной борьбе Иакова с Кем-то по-своему завораживает (Быт. 32): перед этой сценой мы не чувствуем себя сторонними наблюдателями; ее действие разворачивается где-то рядом, если не в нас самих. Мы слышим смутный гул схватки, сплетение тел, глухую борьбу под трепещущими деревьями, и ее напряжение как будто передается нам… Что в конце концов происходило там, тысячелетия назад, у потока Иавока? Почему Господь вдруг отказался от Своей силы, явив Себя в Вефиле (видение лестницы, уходящей к небу, – Быт. 28), так странно и неожиданно «воплотился» до Воплощения, сошед на землю в роли ночного агрессора? Что за истину захотел Он открыть из мрака? Какое откровение решил передать человеку в этой изматывающей борьбе в полусне?
Сон (мне думается, что эта борьба происходила тогда, когда Иаков не вполне владел своим разумом, был, как говорят, «вне себя», но не от какой-либо страсти, а от ошеломляющей близости Божией) обезоруживает нас, обнажает внутренность, по выражению псалмопевца, высвобождая те силы, которые она хранит в себе без нашего ведома.
О каких силах идет речь? Коль скоро мы имеем в виду брожение неведомых энергий в человеке, мы чаще всего вспоминаем о его подсознании с шевелящимся наследием неукрощенного «низа», ставшего законным имением психоанализа. Однако и духовный «верх» нашего
Все знают, что ночь открывает наше сердце для нападений вражеских. Но вместе с тем делает его и более гостеприимным, восприимчивым к присутствию Друга, Который может и не открыться. Сон обнажает борьбу, о которой мы не ведаем, не помним, не желаем знать днем.