Второй фронт

Тотчас в дверях столовой показался наголо остриженный, исхудавший парень в гимнастерке и сапогах. Только большие голубые глаза сказали ей, что это он, Никита.

Ефимовна тотчас выскользнула за дверь, оставив их вдвоем.

Никита глядел сурово и гневно. Под этим взглядом у Зинаиды похолодели руки. «Он приехал, чтобы мне отомстить», — подумала она, не зная, как себя вести.

Но вдруг суровость на лице Никиты сменилась робкой улыбкой и глаза засветились радостью и теплотой. По этому взгляду Зинаида поняла, что все прощено, что он по-прежнему любит.

Она тоже ласково улыбнулась, как улыбаются милому другу, с которым давно не виделись, и, быстро идя к нему, протянула руку:

— Здравствуй, Никита!

Он и не ожидал большего. Тетка уже успела ему рассказать, что Зинаида вышла замуж. Что муж ее был под Брестом и от него ни слуху, ни духу. «Может быть, судьба нас еще сведет?» — подумал Никита и, ласково пожав протянутую руку, сказал:

— А ты все такая же, Зина.

— Ну, какое… И ты и я переменились…

— Я-то конечно… На моем месте другой бы давно загнулся. Пробирался лесами, питался одними ягодами. Потом воевал в партизанах. Раненого меня вывезли на самолете. А ты еще лучше стала… Слышал — замуж вышла?

Это было сказано спокойно. Без малейшего намека на упрек, но Зинаида почувствовала, увидела по дрогнувшим губам, что ему было трудно и больно спросить об этом.

Ей стало жаль Никиту. В ней обострилось сознание вины перед ним. Хотелось как-то смягчить его страдание. Хотелось сказать хоть одно ласковое слово, но чувствовала, что сейчас это неуместно и может прозвучать фальшиво.

— Так получилось… — сказала она и прикусила нижнюю губу. Глаза ее потемнели от внезапно нахлынувших слез. — Ты ведь не ответил на мое письмо…

— Я его не получил. Меня же призвали в армию. А потом отправили на Дальний Восток. Я ведь писал тебе…

— Это было уже зимой, — сказала Зинаида и покраснела.

— Меня везли туда больше двух месяцев. И был карантин…

— Ну, что же об этом, — вздохнула Зинаида. — Теперь уж ничего не изменишь.

— Может, ты и не любила меня совсем? — сурово спросил Никита.

В душе Зинаиды вмиг воскресли, в одно мгновение пронеслись воспоминания счастливых дней. Она незаметно смахнула слезу и гордо выпрямилась:

— Нет, Никита. Я очень, очень тебя любила.

— А потом вдруг… — едко, со злостью заговорил он и осекся.

— Потом… какое-то наваждение… Нет, ты лучше не спрашивай… Не могу тебе объяснить… Не могу…

— Я только хотел знать: любила ты или это просто была игра?

— Никита! — вспыхнула Зинаида. Глаза ее сверкнули. — Как ты можешь? Я немедленно уйду.

— Ну, ну, извини, Зина… Не буду… — И, немного помолчав, сказал: — Ты ведь пришла не за тем, чтоб повидать меня, а спросить о муже?

Зинаида рванулась, чтоб уйти, но он удержал ее, схватив за руку:

— Извини, Зина. У меня от войны и от всего пережитого уже не те нервы. Все же я скажу: если он был под Брестом, дело плохо… Я спасся чудом. Больше сказать нечего… Извини…

Зинаида закрыла лицо руками и так стояла несколько секунд.

— Зинуша, милая… — потянулся к ней Никита, слегка коснулся плеча. — Я не мог сказать ничего другого, не сердись.

— Я не сержусь… Мы оба наказаны. Я рада была увидеть тебя.

— Правда, Зинуша? — обрадованно воскликнул Никита и опять посуровел. Зинаида, взглянув, поняла, что в нем боролись два чувства: любовь и осуждение.

— Заходи к нам, — сказала она и, повернувшись, быстро вышла…

4

В лагере под Москвой, где проходил обучение Максим Клейменов, в один из ночных налетов на столицу были сброшены две бомбы. Очевидно, это были случайные бомбы, сброшенные уходящими от погони «юнкерсами». Они почти не причинили вреда и никого не убили, но произвели впечатление на начальство части, которое тут же отослало рапорт в Москву. Был получен приказ о переброске обучающихся в другие места, удаленные от фронта.

В то время, когда на Урале шли споры о шаботе, Максим вторично остриженный под машинку, в выгоревшем, потертом обмундировании второго срока, со своими новыми товарищами трясся в товарном вагоне. Куда их везут — сообщено не было. Все были убеждены, что на фронт, и, примостясь на нарах, писали домой «прощальные» письма.

Максим стоял у приоткрытой двери вагона, пытаясь разобраться в местности, по названиям станций определить направление. «Очевидно, везут на формирование, куда-то недалеко. А уже оттуда двинут к фронту», — думал он, так как отправляли всего один батальон.

«Очевидно, немцы, которых на месяц задержали наши войска восточнее Смоленска, опять поперли на Москву, — размышлял он, поглядывая в дверь. — Иначе нас бы не сорвали с обучения. Видимо, дело плохо…»

Эшелон продвигался медленно, кружа где-то около Москвы. Когда стемнело — поехали быстрей. Даже во время очередного налета, когда в небе заходили голубые столбы прожекторов, взвились пунктирные нити трассирующих пуль, поезд не сбавил скорости…

Мелькали разъезды, станции, но вокруг — ни единого огонька. Ехали в полном неведении. Максим, устав от стояния у дверей, лег и быстро уснул.

Утром кто-то узнал знакомую станцию и радостно закричал:

— Вставайте, хлопцы, едем в Саратов!