Вторая жизнь

Домашников остановился около паровоза и повернул к ней лицо:

— Это похоже на предательство.

— Я это в вагоне поняла.

— На платок. Он — вор. И вор уехал. А ты останешься, со мной.

Мрачно пообещал:

— Я из тебя сделаю балерину! Я выплавлю из твоей души весь этот шлак, эти завидущие глаза… Это я обещаю! Слово честного рабочего!

Нива заулыбалась, вытирая глаза платком, благодарно привалилась к его плечу.

— Коленька, прости. Я всегда и во всем буду тебя слушаться.

Он оглядел ее:

— А где же твои вещи?

Она тоже оглядела себя.

— А у меня ничего нет…

— Хм… Ладно. Не горюй. Все будет.

— Ладно.

— И запомни раз и навсегда — ты теперь моя жена. Понимаешь — жена!

Когда они вышли на площадь и окунулись в теплые весенние ветра, Нива споткнулась…

Домашников поддержал ее под руку и не отнял свою.

За спиной раздался зычный паровозный гудок, и поезд тяжеловесно и дробно двинулся по гудящим рельсам к далекому сиротливому семафору.

Но это уже было за их спиной.

Облака

1

Это случилось в конце лета, но об этом событии никто не знает, потому что все живущие в ковыльной стороне заняты были другим, более важным — хлебом.

— Вот я и пытаю, скоро ли свадьба в твоей жизни? А, Малина? — спросил дядя Прохор, свесив ноги с полатей и поглаживая рыжую бороду. Это первое, что он спрашивал у племянницы, просыпаясь, а потом, закурив, начинал вести обстоятельный разговор о женихах, сватах, свадьбе и о всех прелестях семейной жизни.

Малина ждала, когда он достанет кисет, завернет длинную «козью ножку» и станет громко, долго кашлять, как ночью, сторожа совхозную контору.

«Воры моего кашля боятся!» — хвалился Прохор.

Но кашлять он не стал, будто передумал, а стал чихать на всю избу, ругаясь и грозя в окно саманному дому соседа жилистым огромным кулаком.

— Опять Телегин в самосад перцу насыпал. Я по запаху чую. Вертихвост! Курительный продукт переводит!..

Он принялся старательно ругать соседа, слез с полатей и, сунув ногу в калошу — вместо второй ноги деревяшка, — сердито застучал и зашлепал по крашеным доскам пола.

— На свадьбе я ему, мужицкой ведьме, в брагу дегтя подолью! — Прохор засмеялся, довольный, и даже потер ладони. — Ну так как, есть кавалер-жених на примете?

Малина смотрела в распахнутое окно на желтый от зноя дом Телегиных, видела, как клюют пыльную землю серые куры, а старый равнодушный петух сонно сидит на плетне в соседстве с красными глиняными кувшинами. Побурели от солнца черные кирпичи кизяков — высушились. Над крышей Телегиных проткнул небо длинный шест антенны. Все как и раньше — и это окно, и дом, и зной, и дядины разговоры о женихах, и щемящая сердце грусть, что когда-нибудь придется выходить замуж.

В словах Прохора было много заманчивого, обещающего, и Малина с замиранием сердца слушала их и соглашалась, будто стоит только ей выйти замуж, как все на свете станет распрекрасным.

Она понимала, что дядя Прохор после смерти ее матери остался единственным из родных, который, может быть, без злого умысла хочет получше устроить ее в жизни, понимала и его желание поскорее выдать ее замуж, то есть сбыть с рук и самому жениться. Еще довольно не старый, он часто беседует по ночам у конторы с птичницей Семеновной, овдовевшей в войну, и тоже, наверное, пытает, скоро ли свадьба в их жизни.

— Эх, лебедь Малина… — вздыхал Прохор. — Девка ты в соках, красивая, скажем, по всем статьям, опять же повариха — людей кормить можешь, специальность видная… — он гладил свою мягкую бороду и, насупив редкие белесые брови под шишковатым лысеющим лбом, тяжело и неуклюже подбирал льстивые доказательства в пользу невесты, оглядывая стены, будто на них написано то, о чем он должен ей говорить.

— Да с такой красотой только за генерала, не меньше, или в театре играть. Недаром тебя Малиной прозвали!

Дядя Прохор разошелся.

Выходить Малина за генерала не хотела, но эта похвала еще больше польстила ей, она зарделась и, забросив тяжелую косу с шелковой лентой за плечо, озорно подмигнула себе в зеркало.

— Да никого я еще не полюбила…

— Не полюбила… — растерялся Прохор и подумал немного. — А ты полюби! Для нынешней молодежи расписаний нету! — заключил он таким тоном, будто в любви Малины была виновата вся нынешняя молодежь.

Через крышу Телегиных катилось облако, закрывая тенью выложенный каменными плитами двор. Облако было огромным, круглым и белым, как снег, и Малина поежилась в предчувствии дождя.

— Ты вот упрямишься… — не унимался Прохор, — а вникнуть ежели: у человечества одной семьей меньше! Чуешь философию! Кормишь трактористов, они люди государственные, хорошие парни-то, хлебом народ кормят, и они должны тебя уважать… Выбирай любого! К примеру, Телегины… У них это легче. Подросла дочь, р-раз — и в дамки: за агронома… Вторая и вовсе без отцовской помощи Степку-конюха обласкала… Правда, одноглаз, но все муж. Вот погоди, расхватают женихов — останешься нулем.

— Как бы не так! — рассердилась Малина. — И на мою долю достанется.

Прохор закашлялся, отдышался, склонил голову и, чувствуя бесполезность уговора, с сердцем произнес:

— Эх, нашелся бы герой какой да фамилию бы тебе переменил!