Вторая жизнь

Домашников сжал кулаки и заметил, что Нива дышит так, будто ей не хватает воздуха, а тот продолжал ломать комедию, выкинул руку вперед, чуть не в лицо Домашникову:

Мой долг за водку уплатите.
Пятак Маланье за селедку,
И…

Белозубов приподнялся, лицо словно отрезвело, и палец его, белый, толстый, ткнулся в грудь Домашникова:

И… грош Борису — кваснику!

Кашлянул:

— Во какая песня! — И сел.

Домашников стерпел это издевательство, подумал, что, если сейчас он ударит Белозубова, это будет недостаточно. Угрожающе, с расстановкой произнес:

— Ну, вот что, Белозубов… Довольно. Ты думаешь, мы здесь с тобой готовы уничтожить друг друга?! Из-за женщины?! Ошибаешься. Был ты когда-то в моей жизни неплохим человеком… А стал… М-да! Не дай бог, если тебе доверят, слышишь меня, доверят нечто большее — человеческие души! Впрочем, здесь уж «развить фантазию», «заговорить» тебя не хватит, не удастся!

— Хватит! Удастся!

Домашников вдруг весь похолодел, увидя, как Белозубов привлек к себе Ниву и впился в ее лицо губами.

Не помня себя, закричал:

— А ну, убери свои лапы, сволочь! Чужую… мою жену!..

Белозубов отшатнулся от Нивы и присмирел:

— Позволь… позволь… Ведь Нивочка ушла от тебя… ко мне. Насовсем. У нас все обговорено. Ты читал мое письмо? У нас все обоюдно.

— Ложь! У вас все объиудно! Вот так будет правильнее.

— Но это мы ведь уезжаем! Нива, что же ты молчишь? Подтверди.

Нива растерянно заметалась, встала, наверное, хотела выйти из купе, но потом села в угол и затихла, как провинившаяся.

Еще Домашникову хотелось крикнуть в лицо Белозубову, как кричал в запале обиженный кем-то его подручный, казах Исмагулов: «Чем ты, я четыр раз лючше!» — но он больше не кричал, он замолчал и стал жадно ловить виноватые проблески в раскаленных черных зрачках Нивы. Думал, что она, наверное, любит обоих, но предпочтение отдает удачливому, красивому и веселому Белозубову, который поманил ее в далекий Нижний Тагил, поманил, обещал три короба, счастливой семейной жизни и еще черт его знает чего.

Домашников жестоко посмотрел на нее, она покраснела, отвернулась, он услышал ее вздох, махнул рукой и встал:

— Ну, прощай, удачник! Скоро доктором станешь!

Белозубов встрепенулся:

— Как так?!

— А вот так… Приезжает один друг, кандидат технических наук, к другу-сталевару, увозит его жену, а впереди у него защита докторской диссертации и солнечная жизнь!

— Почему же прощай? Мы еще сто лет и тысячу раз будем встречаться. Жизнь потому что!

— С тобой? Не имею желания. И без тебя отогрею как-нибудь сердце у огня.

Белозубов зло улыбнулся:

— Не сожги. В мартенах… температура сам знаешь какая.

— Ну хватит! Поиграли. Пойдем, Нивушка-ивушка!

Белозубов произнес тихо, со значением, приказывающе:

— Нива, между прочим, никуда не пойдет.

Домашников снова сел:

— Это правда? — И всмотрелся в ее лицо. На нем снова вспыхнул румянец и, темнея, подрагивали милые конопушки и губы. — Послушай, Белозубов! Ты… знал, что она моя невеста, ты знал, что мы любим друг друга? Ты знал! Ты поздравлял нас и называл золотой парой. Так ведь, Нива?!

Она закрыла глаза и кивнула. На ресницах дрожали капли слез.

Белозубов закричал, улыбаясь:

— Сейчас тронется поезд. Пора тебе уходить!

— Вор!

Домашников выкинул руку и, на лету сжав ее в кулак, зажмурился, и с гневом ткнул в ненавистную стену улыбающихся зубов. Белозубов опрокинулся, откинул голову и со стуком ударился затылком об мягкую стенку купе. Оцепенел, протянул:

— Ах, вот оно что… Друг называется!

Домашников засмеялся в ответ:

— Видал я тебя в гробу в белых тапочках! Какой ты мне друг! Ты… вор! Домушник! П-по-донок…

Еще не задвинув дверь купе, он услышал за спиной испуганный голос Нивы: «Коля! Коля, подожди!», но Домашников даже не обернулся, только стиснул зубы.

И вышел.

И зашагал по проходу вагона, с ненавистью смотря на оконные занавески. «Посрывать бы их одну за другой!..»

Что-то сломалось в его душе.

На перроне он закурил и медленно двинулся вдоль вагонов, к выходу, через строй провожающих.

У выхода, в коловерти ветров, кто-то осторожно взял его под руку. Так всегда его брал под руку только один человек — Нива.

Долго шли молча. Потом он услышал торопливое:

— Ты прости, Коля, прости меня! Как-то все получилось… Сегодня он напоил меня в гостинице, и я потеряла голову… Он говорил — будем жить, где удача.

Домашников не слушал. Вернее — слушал, но не подавал вида: если она не уехала, осталась и сейчас идет за ним, значит, совесть еще есть, значит, действительно любит. Она все говорила и говорила, а он только сжимал кулаки и скрипел зубами: «Так… Так…» — потому что любил. Горько любил ее — жар-птицу, хищницу, волчицу. «Ей — тридцать. Мне — сорок. До шестидесяти, а то и больше проживем — лады!»

Она шла за ним, еле поспевая, и всхлипывала непритворно.

— Почему ты вернулась?

— Я и сейчас не знаю. Куда же я из города, где родилась, на чужбину?! И потом — ты… А там все неизвестно… Да и ты его не любишь. И не знаю я, какой он человек… Знала, что он твой друг. А оказывается — вы враги. Дура я — хотела уехать, сбежать…