Вторая жизнь

Город, оглохший, продутый ветрами насквозь, нехотя пробуждался от грома: бесшумно вспыхивали квадратные огни в окнах, начинали натужно утюжить рельсы трамваи, и в сумеречном оцепенелом воздухе взрывалось эхо от кашля. Только над рекой, на другом берегу лицом к городу, спокойно и равномерно дышал всеми трубами металлургический завод, и дымные небеса над ним слоились и дрожали в цветном ядовитом мареве.

Домашников улыбнулся, надвинул на седые виски шапку и упрямо навалился на ветер.

Домашников нашел их в купированном зеленом вагоне. Проходя мимо хлопающих по плечу оконных занавесочек, он разглядывал разноцифирные таблички, гадая, какую же дверь открыть на наверняка. Потом ясно услышал удалой голос Белозубова и неестественно рыдающий смех Нивы. Здесь!

Вошел, задвинул со щелком дверь и кашлянул:

— Купе номер двадцать один! Очко! В твою пользу, Белозубов.

И пристально посмотрел в его глаза. Они были спокойны, эти глаза, такие чистые, с невозмутимой голубизной они, эти глаза, держали свой взгляд чуть прищуренно и глядели в упор, так, наверное, астрономы смотрят на новую звезду. И все-таки Белозубов не выдержал, заморгал и, вздохнув, воскликнул:

— Пришел! Садись. Сейчас выпьем! Нива, где стакан?!

На столике стояли две бутылки коньяка.

Домашникову хотелось напиться, заглушить обиду, он ругал себя за то, что неведомо зачем притащился сюда на позор и унижение и наверняка на презрение Нивы.

Она сидела, привалившись к углу, в полутьме, и только ее белая рука оттуда подавала в руки Белозубова закуски.

Домашников, чуть опьянев, втайне уже ненавидел себя за то, что сейчас не может пресечь белозубовские самодовольные разглагольствования, погасить его ослепительную улыбку и нахальный блеск глаз и убрать хозяйскую тяжелую руку с плеча Нивы.

Но он пока сдерживался, зная, что Белозубов все-таки был у него в гостях и вот уезжает… Друг… Впрочем, друг ли? Этот «друг» давно уже переродился, войдя в ранг начальства, вернее, в когорту таких начальников, которые покрикивают на рабочих.

Домашников убеждал себя — встать и уйти, уйти, не попрощавшись, потому что с отчаянием уверил себя в том, что он уже решительно вычеркнул их обоих, Белозубова и Ниву, из своей жизни, но сидел и слушал Белозубова и смотрел на Ниву.

Он смотрел на Ниву и ждал от нее чего-то, наверное, улыбки, участия или чуда какого, а все, что сейчас происходит, выдумка, наваждение, сон, но он знал, что это не так, это правда, и не находил себе места в этой нелепой ситуации. Ему так хотелось поверить, что недоразумение развеется, как дым, и все получится так, будто не он их, а они с Нивой пришли проводить Белозубова в его дальний путь, сказать ему на прощанье все хорошие слова: и «счастливой дороги» и «будь здоров», а потом, когда тронется поезд, они вдвоем пойдут к себе домой, веселые, с уважением к себе, с чувством исполненного долга, как и должны поступать настоящие друзья, да и все порядочные люди.

Но сейчас все было жестокой правдой, и рука Белозубова отдыхала на круглом плече Нивы.

В ушах Домашникова все еще звучала его хриплая фраза: «Хотел в мягком, да раздумал. Поиздержался…»

Домашников ринулся упрекать: «Мог бы и ко мне обратиться, наскребли бы чего-нибудь», но промолчал, помня: Белозубов еще с институтских времен был известен в кругу студентов тем, что никогда и ни у кого кроме Домашникова не брал взаймы, зато и сам никогда и никому не давал в долг.

Опять разлили коньяк. Разрезали лимон. Пили из одного стакана.

Домашников, пьянея, твердил себе: «Надо уходить. Пора, пора! Черт с ними! Счастливой дороги. Будь здоров и ты, и ты…»

Белозубов же веселился, отвлекая добродушными разговорами, будто ничего не произошло, будто все идет, как надо, а посему отчего и не подурачиться. Он с особым восторгом сообщил о том, что, когда ему было девять лет и его матушка работала счетоводом в сельской школе, он впервые приобщился к биллиардной игре.

— Я смотрел на дядечек и недоумевал — что это они машут длинными тонкими палками?! Я дотянулся подбородком до краешка стола и увидел, как эти палки бьют шарики, а шарики бьют друг друга…

Затем ему захотелось петь, и он стал затягивать песни одну за другой, но после первых слов махал рукой: «Нет, не то».

— Слушайте, какую песню я слышал на одной станции! Какой-то пьяный мужик горланил на всю планету.

Белозубов, словно крадучись, сжал руками плечи, покачал себя из стороны в сторону и, сморщив лицо, начал паясничать:

Прощай, друзья! Я умираю.
Не я, а люди говорят.
Пальто и брюки оставля-а-а-ю
И две рубашки без заплат.

Домашников тогда начал приходить в гнев:

— Ну, хватит… голову морочить! — и услышал издевательский, торжествующий голос Михаила Белозубова, бывшего друга, в ответ:

— Эх ты, рохля! Поинтересуйся дальше.

И снова запел, натужно и безобразно:

Именье вы мое продайте,
По приказанью моему…