Всюду жизнь

— У меня идея! — неожиданно предложила Катя. — Давайте соберем ребят нашего выпуска. Многие работают в Москве. Варвара Молошникова — помнишь, с такой коровистой фигурой? — недавно из Парижа вернулась.

— Согласен! Рад встретить друзей студенческих лет! — поддержал Федор.

— Организацию беру на себя, — сказала Катя. — А теперь рабочий день кончился. После шести часов начинается наша личная жизнь. Константин, ты сам зайди сегодня в магазин и купи что-нибудь на ужин. А я немного прогуляюсь с Федором. Надеюсь, ты не откажешься проводить меня? — не спрашивая, а утверждая, сказала она Устьянцеву.

— Дела свои я на сегодня закончил и до утра свободен, — явно с желанием позлить Костю весело ответил Федор.

— Хорошо. Но долго не задерживайся! — хмуро согласился Костя, не ожидавший такого поворота событий, но не мог же он в присутствии Устьянцева выдать, что ревнует к нему жену. Кроме того, может быть, Катя уговорит его отказаться от своих предложений.

— Куда же мы пойдем? — спросил Устьянцев Катю, когда они оказались на заполненном людьми и мчащимися машинами Ленинградском проспекте.

— Поедем в центр. Не могу забыть места, где родилась и выросла.

Они вышли из метро на Арбатской площади и влились в густую толпу, которая понесла их по широкому Калининскому проспекту, мимо ярко освещенных витрин магазинов, кафе, парикмахерских. Около магазина «Москвичка», где на манекенах была выставлена женская одежда, Катя остановилась.

— Посмотри, сколько соблазнов! Какая женщина устоит перед ними! А мода без конца меняется: то мини, то макси, то снова мини или миди, то брюки зауженные, то клеш, воротники то из норки, то из лисы или песца — голова кругом идет! И мы из последних сил стараемся не отстать от моды. Это как непрерывный, изматывающий бег по эскалатору в попытке подняться, в то время как он отбрасывает тебя вниз. Но вот что обидно: как ты не лезешь из кожи, всегда увидишь людей, у которых больше возможностей одеться, чем у тебя, и ты никогда с ними не сравняешься и всегда будешь чувствовать себя человеком второго сорта.

— Ты преувеличиваешь свои трудности.

— Может быть. Да, я не бедна, не голодаю, у меня есть телевизор, холодильник, стиральная машина. Но ведь это теперь есть у всех!

— Понимаю. А ты хочешь иметь то, чего ни у кого нет. Извини, но какое пустое, ничтожное тщеславие!

— Все женщины таковы. Ты, видно, одичал в тайге. Здесь же — вавилонское столпотворение и ты обязана делать то, что все. Иначе тебя заклюют, как белую ворону.

Федор держал Катю под руку, пытливо смотрел на ее лицо, попеременно освещаемое желтым, голубым или розовым светом реклам, и анализировал свои чувства, которые вызывала в нем эта женщина, — это было главное, в чем он должен сейчас разобраться.

Она не то чтобы постарела за эти годы, а как-то поблекла, потускнела, во всем ее облике появилось что-то обыденное, будничное. Лицо ее, всегда восхищавшее его необыкновенно гладкой, белой, ослепительно сияющей кожей, подернуто серой тенью усталости, он заметил на нем следы тщательно и рассчитанно наложенной косметики: накрашенные голубые веки, подведенные тушью брови и ресницы, по-восточному удлинявшие разрез глаз, пудру и румяна на щеках. И вместо беспечной, счастливой, торжествующей улыбки — напряженное выражение возбуждения, которым она хотела скрыть и разочарование, и затаенную печаль, а в глазах проскальзывало что-то настороженное, упрямое и жесткое, и Федор подумал, что, наверное, и раньше она была такой же, но он просто не замечал этих черт, потому что любил ее. Он уже не испытывал прежнего радостного и окрыляющего волнения, которое захватывало его при встрече с нею, и она уже не казалась ему похожей на порывистую, хрупкую, полную необъяснимого, таинственного очарования мадонну с картины старого итальянского мастера фра Филиппо Липпи из Флоренции; это была вполне земная, современная женщина, такая же, как и сотни других, проходивших рядом в толпе, женщина, имеющая мужа, очень ординарного человека, и тот конечно же не находит ничего необыкновенного в том, что живет с нею.

Наверное, Катя почувствовала на себе трезвый, оценивающий взгляд Федора, захотела узнать, что он о ней думает, и спросила, рад ли он, что снова в Москве.

— Еще бы! Стосковался по театрам, музеям!

— Помнишь, как мы бегали на премьеры, на художественные выставки, на концерты? Ты не жалеешь об этом времени? — многозначительно спросила Катя.

Катя бросала в Федора свои фразы — такие упругие резиновые мячики, — чтобы заставить его раскрыться, высказать свои чувства, но видела, что ее фразы-мячики безрезультатно отскакивали от брони замкнутости и отчужденности, в которую был закован Федор, он отвечал уклончивыми, ничего не значащими словами.

— Студенческие годы… Это самое светлое время в моей жизни.

Тогда Катя высказалась более определенно:

— А обо мне ты вспоминал в своей глуши? — и посмотрела на него пытливо и ожидающе.

Федор вынужден был ответить на ее прямой вопрос.

— Разве тебя это интересует?

— Интересует — не то слово…

— Откровенно говоря, старался не вспоминать.

— Жаль.

— Почему?