Всюду жизнь

Федор глядел на Радынова и любовался им: у него великолепно вылепленная красивая голова с высоким лбом мыслителя. Лицо с крупными, резкими чертами. Зоркие глаза под массивными надбровными дугами кажутся темными и суровыми, волчьими, когда он сердится, но когда он радуется, они отливают наивной синевой и ты видишь, что взгляд их понимающий, добрый, детски застенчивый и беззащитный.

Федор любил своего учителя, преклонялся перед ним. Он был для него идеалом человека: богатырский рост, громовой голос, огромная работоспособность и энергия, широчайшая эрудиция, ясный, проницательный ум, открытая, добрая русская душа, прямота и смелость и, главное, самоотверженная, подвижническая преданность своему делу. Радынов сделал для него больше, чем кто-либо другой: он определил его призвание, его судьбу. Быть достойным его доверия, дружбы, сделать хоть одну десятую часть того, что совершил за свою жизнь Иван Сергеевич, было самым страстным желанием Федора. Но ничего этого Федор никогда не говорил Радынову да, наверное, никогда и не осмелится сказать.

Федор вспомнил вчерашнее совещание, выступление Василия Васильевича.

Розовощекий, пышущий здоровьем коротконогий толстяк в дорогом костюме с необыкновенной для его фигуры живостью и ловкостью двигался по возвышению у доски, где были развешаны чертежи, и, сверкая очками в золоченой оправе, со снисходительной улыбкой орудовал указкой, сыпал остротами, ироническими сравнениями, самодовольно смеялся.

Каким же ограниченным, мелочным показался он в сравнении с Иваном Сергеевичем! «Клоун, шут гороховый в балагане!» — подумал о нем Федор.

Радынов сел за свой рабочий стол напротив Федора и стал говорить спокойно и сдержанно:

— Министр наш — умнейший человек, с громадным опытом. Уверен, что он поддержит нас на научно-техническом совете министерства. Так что выше голову, Федор: мы уже не один раз побивали Василь Васильича!

— Эх, поскорее бы пустить нашу станцию! До зарезу нужна она и нефтепромыслам, и алюминиевому заводу, и лесопромышленному комплексу, да и всем таежным жителям!

С задумчивой, все растущей улыбкой слушал Радынов Устьянцева, потом подался к нему, положил перед собой на стол большие ладони и с оттенком гордости в голосе сказал:

— Как просто ты перечисляешь крупнейшие стройки — и все они только в районе одной станции! Побываешь в Сибири — и каждый раз поражаешься: в тех местах, где ты еще двадцать, десять лет назад пробирался на утлой лодчонке, на оленьих или собачьих нартах, а то и пешком с проводниками эвенками или якутами, стоят новые города!

— Да, все это уже в прошлом, Иван Сергеевич. У нас на стройке только одна пара лошадей работает. Авиация, вертолеты, «Ракеты», самосвалы, экскаваторы, буровые, вездеходы — вот с какой техникой мы наступаем на тайгу! Вся Сибирь сегодня — гигантская стройка!

— Учти, Федор, Сибирь мы только сверху копнули, да и то кое-где, местами. А если забраться в землю поглубже? Да там же откроются несметные богатства! В Сибири все громадно: и необъятные пространства, и леса, и могучие реки, и крупнейшие в мире гидростанции, и запасы нефти, газа, угля, железной руды… Там будущая сила наша… Но и проблемы и трудности, которые надо решить, чтобы взять богатства Сибири, тоже велики… Вот где требуются люди сильные, смелые, с богатырским русским размахом!

Увидел бы все это Владимир Ильич! Как страстно мечтал он о преобразовании России на основе промышленности, электрификации.

Помню, меня, только что окончившего Томский технологический институт, в двадцатом году вызвал в Москву Кржижановский. Представь себе: страна в огне гражданской войны, разруха, тиф, а мы сидим в нетопленных помещениях, без хлеба — и разрабатываем план ГОЭЛРО! Мечтаем зажечь в России десятки электрических солнц, чтобы электрические реки потекли на заводы, фабрики, в глухие селения, принесли туда современную технику, культуру.

Но нас поддерживал и вдохновлял Владимир Ильич. Помогал нам всем чем мог. Помню, входит стремительно, откинув борт расстегнутого пиджака и заложив левую руку за жилет. Энергичными жестами правой руки сопровождает свою речь. Взгляд глубокий, проницательный, понимаешь, что за его огромным сократовским лбом скрыто куда больше, чем он высказывает.

— Скажите, Иван Сергеевич, что вас больше всего поразило в Ленине? Какая главная черта его личности?

Сощурив глаза и глядя перед собой невидящим взглядом, Радынов задумался, возвращаясь мысленно в далекие годы.

— Главное в Ильиче — страстная нетерпимость ко всему, что угнетает, душит, унижает рабочего человека, — медленно, взвешивая слова, начал Радынов. — И такое же неукротимое стремление освободить простого человека от всяческих пут, возвысить его. Все, кто противился этому, были его заклятыми, личными врагами. Их он ненавидел яростно, бескомпромиссно. И это давало ему глубочайшую убежденность в правоте дела, за которое он боролся. Эта его вера увлекала и покоряла всех, кто слушал его, с кем он работал.