Всюду жизнь

— Да ты сиди, Федор, сиди! Знаю, бедному строителю надо иногда отдохнуть! — Радынов положил руку на плечо Устьянцева, который хотел было подняться: ему было неловко сидеть в глубоком кожаном кресле, в то время как Иван Сергеевич расхаживал по своему кабинету. — Я сейчас работаю за письменным столом, а отдыхаю на ногах, как ломовая лошадь.

— Мы почему хотим зимой возводить экран? — продолжил свой рассказ Устьянцев. — Чтобы к весеннему паводку успеть поднять его до тридцатиметровой высоты и на год раньше срока пустить первый агрегат. Материал для экрана мы уже заготовили — начальник строительства принял такое решение на свой страх и риск.

Радынов взял со стола, заваленного книгами, рукописями, образцами горных пород, пачку бумаг и стал на ходу перелистывать, разглядывая их сквозь очки.

— Письмо твое я прочитал, материалы просмотрел. Предложение ваше хорошо обосновано, проверено. Зубами буду за него драться. А послание твое я немного подправил и отдал печатать в декабрьский номер нашего журнала.

Устьянцев поднялся, смущенно поблагодарил Радынова и сказал, что теперь вся надежда только на него, потому что вчера на совещании в «Гидропроекте» предложение строительства начисто зарубили. Вначале некоторые еще колебались, но после выступления Василия Васильевича, который назвал предложение безграмотной авантюрой, большинство присоединилось к нему.

Радынов остановился посреди комнаты и раскатисто захохотал.

— Представляю, как злорадствовал Васюха! Он не может простить нам, что мы добились отклонения его проекта бетонной плотины!

— Как же можно обижаться, когда сама жизнь доказала, что каменно-набросная плотина позволила на два года сократить сроки строительства, дала громадную экономию цемента!

— Но ведь это не плотина Василь Васильича — вот где собака зарыта! — объяснил Радынов. Он нахмурил густые седые брови, и в его темно-серых глазах вдруг появилось недоброе, пронзительно-жесткое, какое-то волчье выражение. — О, дорогой мой, наивный Федя, ты еще плохо знаешь Василь Васильича! Да ему наплевать на труд тысяч людей, на народные миллионы! Для него главное — не рисковать своими титулами и должностями и спать спокойно! Я воюю с ним двадцать лет. Это же не ученый! За всю жизнь ни одной новой идеи, ни одной плодотворной мысли не родил. Это пустоцвет, кастрат в науке!

А после Студеной я с ним окончательно порвал.

Выбранное мной место створа плотины Сибирской ГЭС показалось неподходящим начальнику технического отдела главка…

— Я помню его, Иван Сергеевич. Был вашим заместителем в изыскательской партии. Еще тогда все спорил с вами. И не хотел брать меня в партию. Косоруков, кажется, его фамилия.

— Не Косоруков, а Косолапов, — добродушно заулыбался Радынов. — Ну да это неважно. В общем, человек с перекосом. А перекос его состоит в болезненном самолюбии. Инженер он бесталанный, узколобый чиновник, начисто лишенный творческого воображения, но болезненно переживает свою бездарность и всю жизнь тщится доказать, что и он чего-то стоит. Так этот Косолапов предложил перенести створ на двести километров ниже, в пойменное место. Сразу же вдвое увеличилась бы площадь зоны затопления при том же объеме водохранилища. Он считает, что в масштабах нашей огромной страны это, мол, пустяки.

Неверно и преступно! Я, конечно, не мог согласиться с этим головотяпством. Нельзя плодороднейшие наши земли, богатейшие леса затапливать и уничтожать без крайней нужды. Дети и внуки наши не простят нам этого расточительства!

Министерство создало комиссию, чтобы на месте оценить варианты и определить створ. А во главе ее Косолапов поставил Василь Васильича, который давно служит ему по принципу «Чего изволите?». Да, летим мы в Ил-18 из Москвы, а Вас-Вас и говорит мне: «Вы, Иван Сергеевич, неверно понимаете задачу комиссии. Мы едем не затем, чтобы сопоставлять варианты и выбирать оптимальный. Есть один вариант, Косолапова, и мы на месте должны понять, почему он интуитивно, своим глубоким инженерным чутьем выбрал именно это место, и научно обосновать решение Косолапова, подвести под него, так сказать, фундамент науки!»

Тут Радынов уже не мог говорить спокойно. Он сорвал очки, взъерошил волосы и сердито загремел своим низким басом, от которого в кабинете стало тесно:

— Ты понимаешь, что он предлагал! Данные науки подгонять под мнение начальства! Ведь первейшее достоинство ученого — абсолютная честность! Я обозвал его лжеученым, хамелеоном, подлецом и с тех пор руки ему не подаю. Даже на официальных заседаниях не разговариваю с ним! — Радынов поднял сжатые кулаки над головой и грозно потряс ими. — Да ведь самоуспокоенность, трусость — это смерть для ученого как творческой личности! «Человек — это единственное существо, которое отказывается быть тем, чем оно является». Великолепно сказал Альбер Камю, а?

— Замечательно, Иван Сергеевич! В его словах вечное фаустовское стремление человека возвыситься, стать чем-то большим, чем он есть, преодолеть свои слабости и недостатки, стать лучше, чище, сильнее!