Всюду жизнь

В Красноярске Федор с московского самолета пересел на Як-40, летавший на местной линии. Над Сибирском самолет вошел в полосу дождя, и Федор увидел необыкновенную радугу: не в форме арки, какой она бывает на земле, а в виде сплошного цветастого кольца. Сидевшая рядом с Федором старушка испуганно закрестилась:

— Сколь чудна лепота небесная!

На попутном катере Федор по Студеной добрался до Усть-Ковды.

Районная больница находилась в том же старом рубленом здании, что и в те годы, когда он учился в интернате. Заведующим и хирургом был тот же Василий Федотович, которого помнил Федор, только от старости поседевший и будто вылинявший: лицо его стало белым и прозрачным, как пергаментная бумага. Да еще отпустил он широкие, обвисшие усы, делавшие его похожим на сердитого моржа.

— Пренеприятная история приключилась с твоим отчимом, — хриплым, задыхающимся голосом начал Василий Федотович, сняв очки и устало глядя на Федора блеклыми глазами. — С первыми плотами по сильной воде он поехал. Ну, а ты знаешь, как лихо отчаливают наши плотогоны. А Григорий набрался до положения риз. На Черторое он не удержал гребь-то, и она швырнула его в воду. Добро еще, что на камнях очутился, а то пошел бы ко дну — он ведь сознание потерял. Пришлось ампутировать правую ногу выше колена.

Водка! И жизнь Григория она загубила, и она же сделала его инвалидом!

В палате Федор впервые увидел Григория тихим, присмиревшим, в белой больничной рубашке, с необычно чисто выбритым лицом. Встретил он Федора робким, виноватым взглядом и попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая, страдальческая.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй, сынок, здравствуй… Спасибо, что навестил… Не ждал я, что ты скоро из такой дали доберешься.

Федор сел на стул, взял заскорузлую, узловатую, в шрамах и мозолях руку Григория и спросил, как случилось несчастье.

К удивлению, отчим сказал не то, что говорил хирург.

— Нынче весной мало воды было, плот на камни сел, бревна разошлись, я и провалился…

Федор не стал опровергать версию отчима. Какое это имело сейчас значение?

— Ничего, батя. Василий Федотович сказал, что с протезом будешь ходить.

— Ходить по-всякому можно. И на костылях люди ходят. Нет, кончилась моя жизня… Инвалид, куда я теперь? В богадельню только, — безнадежно вздохнул Григорий.

Федор понял его состояние.

— Не беспокойся, батя, не оставим тебя. Будешь у нас жить, как жил.

Это были именно те слова, которых ждал Григорий, размышляя в тоскливом одиночестве. Лицо его озарилось слабой благодарной улыбкой, и он заторопился высказать, что он тут надумал насчет себя.

— Ты не сумлевайся… Я в обузу не буду… Руки-то целы. Вполне могу на рыбалку ходить. И по домашности со всем справлюсь, там, скажем, дров нарубить или еще чего. Можно и хозяйство завести: скажем, поросенка или курей…

— Ты не думай ни о чем. Главное — поправляйся. Я скоро кончаю учиться, буду больше помогать. Так что не пропадем, батяня! А там начнет нам смена подрастать: Танюшка и Николка! — улыбаясь, Федор потряс руку Григория, и тот, растрогавшись и стесняясь отереть не ко времени помокревшие глаза, сурово задвигал бровями:

— Ты, Федюша, с Лексеем сурьезно поговори. Разбаловался он, ни мать, ни меня не признает…

Федор стал выкладывать из портфеля на тумбочку привезенные из Москвы гостинцы, и в пропитанной лекарствами палате разнеслись свежие запахи лимонов, апельсинов, копченой колбасы, острого сыра.

— И для чего ты потратился? Куда это мне? Ты все свези домой, ребят угости, — стал отказываться Григорий. — Меня тут мать обихаживает, что надо приносит. Она приютилась покаместь у бабки Феклы, которая санитаркой здесь.

— Так я пойду к матери, — поднялся Федор. — К тебе буду захаживать, не скучай.

Увидев сына, Надежда Устьянцева упала ему на грудь, Федор почувствовал, как под его руками спина ее задергалась от рыданий.

— Ну будет, будет, мам… Я был у отца. Все обойдется…

Они сели за стол, мать рассказала, как все было.

И она, которая больше всех страдала и мучилась с ним, стала же и оправдывать его!

— Человек он добрый, смирный. Вино его губит. Как выпьет — себя забывает. А проспится — опять хороший, ласковый. Все, что порушил, начинает складывать, склеивать. Теперь-то я возьму его в руки, лишнего не дам!

В какой уже раз мать преподала Федору урок бескорыстной, самоотреченной любви к человеку, который конечно же, беспристрастно рассуждая, не заслуживал такой любви.

— Давай подумаем, мам, как жить теперь будем. Денег у тебя небось нет?

Мать засуетилась, открыла кошелек, убрала его.

— На проводы отца поизрасходовалась… Я заняла красненьку… Да ты не беспокойся, я первого зарплату получаю…

И спрашивать нечего, подумал Федор. Он посмотрел на мать. Федор всегда преклонялся перед нею: какие бы трудности, лишения и невзгоды она ни переживала, никогда не унывала, не падала духом и не отчаивалась, а всю жизнь неутомимо, яростно и смело боролась с ними; не жалея себя, она все силы, всю себя отдавала и жертвовала собой, чтобы сохранить и вырастить детей своих…

Какое великое, героическое многотерпенье, какая поистине космическая воля к жизни!