Всюду жизнь

Федя погладил добрую, смешную морду Марфы, та признательно лизнула его лицо мокрым шершавым языком. После долгой, тяжелой болезни мальчик с каким-то новым чувством умиления и любопытства разглядывал давно знакомое и привычное: и затравеневшее дворище, и стайку с кучей навоза у открытых ворот, и телегу с поднятыми оглоблями, на одной из которых сидел красногрудый сеголетний петушок и, комично вытягивая шею и широко разевая клюв, надтреснутым, дребезжащим голоском пробовал петь.

И дом свой Федя увидел другими глазами.

Все в нем было на месте, все вещи были те же, но исчезло что-то дорогое, живое, близкое, вещи стали мертвыми, посторонними, как вещи в чужом доме. Раньше он всеми своими чувствами воспринимал незримо присутствующую во всем, даже разлитую в самом воздухе избы материнскую доброту, любовь.

Теперь дом был пуст.

Это был холодный, чужой дом.

И Федя был один в этом доме.

3

Прошло два года, два трудных, печальных года. Но жили мирно, спокойно, дружно. Федя и Люба уже помогали матери по дому, да и Леша подрос, его можно было оставить в избе одного.

Федя втайне надеялся, что Григорий не вернется к матери, хотя она ездила к нему в колонию, отправляла посылки.

Но как-то по весне, приехав из интерната, Федя неожиданно застал отчима. Он похолодел от страха: неужели снова придется жить с ним?

За столом, уставленным бутылками и дорогими городскими закусками, вместе с Григорием сидело несколько лесорубов, а мать, раскрасневшаяся, счастливо улыбающаяся, наседкой увивалась вокруг отчима, потчевала его:

— Гришуня, пироги бери, с мясом испекла. Поди соскучился там по домашнему печеву!

Отчим располнел, лицо стало чистое, белое, выглядел помолодевшим.

Приятели его смеялись:

— Отъелся ты, Гришуха, на казенных харчах!

— Везде можно жить, если котелок варит! — хвастливо отвечал отчим, постукивая себя пальцами по лбу.

В колонии он работал старательно, его перевели поваром на кухню и срок сократили.

— Оставался бы там насовсем, раз хорошо устроился!

— Холодно больно в тех местах! Да и по Надюхе своей соскучился! — смеялся Григорий, обнимая мать.

С возвращением отчима вернулась в дом прежняя скандальная жизнь. Федя и Люба упрашивали мать разойтись с Григорием. Мать плакала, но не соглашалась.

— Поживете с мое, изведаете лиха, тогда сами все поймете.

Федор глубоко вздохнул и задумался:

«Что мы тогда могли понять в отношениях матери с отчимом, глупые несмышленыши? Маленькие слепые эгоисты, непримиримые к чужим ошибкам и слабостям, мы хотели, чтобы мать жила только для нас, была нашей матерью и кормилицей, превратилась в человеко-муравья и перестала быть женщиной».

Только много лет спустя, уже взрослым, Федор постепенно узнал историю жизни матери и отчима, понял, что не только они виновники своей семейной трагедии — их судьбы изломала война, жизненные неудачи.

Поняв это, Федор оправдал и простил за свое безрадостное детство и мать и отчима.

…Саперный батальон, в котором воевал отец Федора, в конце войны проводил сплошное разминирование местности на Брянщине. Огромные пространства земли, по которым дважды — с запада на восток и с востока на запад — прокатился фронт великой войны, стали мертвой зоной, скрывали в себе смертельную опасность: они были нашпигованы нашими и немецкими противотанковыми и противопехотными минами, неразорвавшимися снарядами, авиабомбами, фугасами и прочей взрывчаткой. На них подрывались люди, коровы, лошади, тракторы, автомобили и телеги. Саперы очищали многострадальную землю от всяческой скверны и возвращали ее людям.

Весной сорок пятого года старший сержант Михаил Устьянцев ехал верхом по густо заросшей молодой травой деревенской улице — только по стуку подков о камень он слышал, что под ним мощенная булыжником дорога. На обочинах торчали изрубленные и расщепленные снарядами березы, но деревья не погибли, они жили, на стволах пузырилась розовая пена, от корней поднимались новые побеги. По сторонам чернели заваленные обгоревшими бревнами, заросшие крапивой и лебедой пепелища с одиноко торчащими среди них печными трубами. Среди развалин в землянках ютились люди. Чем они жили здесь — неизвестно. В огороде рылась одетая в отрепья девушка. Михаил сошел с коня, спросил ее:

— Ты что ищешь?

Девушка подняла бескровное, землисто-серое лицо, на котором лесными подснежниками цвели печальные синие глаза.

— Картошку. Может, прошлогодняя где осталась.

— Давай помогу.

Михаил взял из исхудавших, слабых рук девушки лопату и стал переворачивать землю, а девушка с разрумянившимся, радостным лицом подбирала гнилые, почерневшие картофелины.

— С кем же ты живешь тут?

— Одна.

— Почему?

— А никого у меня нет. Одна я на всем белом свете.

— Где же твои родные?

— Отца с матерью немцы убили. В партизанах они воевали. А меньшие брат и сестренка от голоду померли. Одна я из всех спаслась.

— Как зовут тебя?

— Надей.

— Надежда, значит.

— Да, Надежда.

— Сколько же тебе лет?

— Девятнадцать исполнилось.

Они сварили на костре картошку, Михаил открыл банку тушенки, нарезал солдатского хлеба, и они тут же у костра поели.