Всюду жизнь

— Как же приступить к этому делу?

— Подготовьте письмо в крайисполком, я подпишу его у начальника строительства. А для музея перевезем в Усть-Ковду хороший дом из зоны затопления!

— Правильно, Федя, как я не додумался! Эх, старая, глупая башка! У меня на примете и дом такой есть — в Подъеланке хоромы купца-зверопромышленника. Больше ста лет им, но сохранились отлично: толстенные бревна из лиственницы!

— А директором музея попросим быть вас, Иван Гаврилович!

— Ну нет, интернат я не оставлю. Кто же будет учить ребят красоту понимать? Без чувства прекрасного человек превратится в динозавра!

— Для такого дела, Иван Гаврилович, нужен, во-первых, понимающий эту самую красоту человек, а во-вторых, радеющий за нее энтузиаст. Кроме вас, такого человека в округе я не знаю. Ну хотя бы на первое время, по совместительству возьмитесь!

— Ладно. Вижу, придется мне на первых порах взяться. Чтобы то, что уже собрано, не растерялось. А когда музей будет, тогда можно и передать его в надежные руки.

Обрадовался Устьянцев, что Иван Гаврилович согласился и лекции читать, и музеем заведовать. И не столько потому, что тот будет выполнять важную и нужную работу, а потому, что Хоробрых нашел наконец и горячо увлекся делом, в котором может проявиться и найти приложение его художнический дар, — ведь именно невозможность выразить себя из-за ранения и терзала всю жизнь Ивана Гавриловича. Самое страшное для человека — не иметь возможности делать то, к чему чувствуешь призвание, ради чего живешь на земле. Поистине иезуитскую жестокость проявил Николай Палкин, когда на приговоре о ссылке Тараса Шевченко в солдаты собственноручно начертал: «Под строжайший надзор, с запрещением писать и рисовать».

Радовался Федор еще и потому, что ему удалось впервые хоть чем-то помочь учителю, — это была как бы плата и благодарность Федора — пусть совсем малая и незначительная — за все то доброе, что сделал для него, мальчишки, учитель в интернате. Удивительно счастливым совпадением было и то, что помогло учителю приобщиться к жизни именно строительство электростанции. Он горячо и взволнованно поблагодарил Ивана Гавриловича.

— Потомки наши низко поклонятся вам за ваш бескорыстный, благородный труд!

— Да ладно, ладно, будет тебе елеем-то меня обливать! — сердито отмахнулся Хоробрых. — Не люблю я славословия. И не понимаю тех, кто его приемлет. Не возвышает оно человека, а унижает!

— Не подхалимничаю я перед вами, дорогой Иван Гаврилович, вы же знаете! Я никогда не говорил вам этого, а сейчас скажу: вы вывели меня на правильную дорогу в жизни! Пока я вас не знал, я как слепой блуждал в тайге, спотыкался…

— Что моя помощь в сравнении с тем великим делом, что вы, строители, в тайге сейчас творите! Вы дадите свет, который укажет путь многим тысячам людей! — нетерпеливо закончил Хоробрых неприятный и тягостный для него разговор о его заслугах. — Вот только тишины мне жаль, Федя. Оглушила меня сегодня твоя стройка: машины ревут, газом дымят, взрывы грохочут, экскаваторы скрежещут, самолеты в небе гудят… И в городе новом шум, суета. Все люди куда-то спешат, расталкивают других, рвутся вперед да вперед, все чего-то ищут, приобретают — видно, все чего-то недостает им для счастья.

Знаешь, что мне дороже всего? Проснуться поутру, увидеть, как снова над твоей головой облака несутся в вечном и безграничном пространстве, как река несет свои воды вот уже миллионы лет к океану, услышать, как птицы в тайге просыпаются, поют…

Видно, стар уже я, чтобы привычки свои менять. Не поеду я в новый город. Буду доживать в своей деревянной школе…

«Значит, уже наступила старость, если человек устал от жизни, хочет покоя, тишины», — подумал Устьянцев и посмотрел на Хоробрых: темное, изрезанное глубокими морщинами лицо, длинные серые волосы, узкие, сутулые плечи — да он же совсем старик! Но ему не так уж много лет: Федор вспомнил, что Хоробрых — одногодок его отца, значит, таким был бы сейчас отец, если бы остался жив! Какое-то острое, болезненное чувство сострадания и жалости к своему учителю охватило Федора.

Неожиданно раздался резкий, дребезжащий звонок будильника. Федор недоуменно взглянул на свой будильник на столе — тот молчал. Хоробрых с улыбкой извинился и объяснил:

— Это у меня в портфеле подает сигнал будильник. Взял его, чтобы не опоздать на машину, что в Усть-Ковду идет… Забывчив стал… Склероз, брат, старческий склероз…

Он достал звенящий никелированный будильник, остановил его и стал прощаться.

Часть седьмая КОГДА РАЗЛИВАЕТСЯ МОРЕ

Глава двадцать пятая

По утрам, выходя из дому, Устьянцев с неприязнью смотрел на солнце: оно с каждым днем поднималось все выше, напоминало о приближении весеннего паводка. Впервые в жизни Федор не радовался приходу весны.

Правда, когда пойдет большая вода, никто не знает: может быть, в мае, а может, и в июне, но надо рассчитывать на самые ранние многолетние сроки, и строители плотины работали в бешеном темпе, наперегонки с весной, чтобы опередить ее.